"Тот немец был другом"

Военные события 8 мая 1945 года и атмосфера того дня переданы очень точно, а в образе комбата Василия Ивановича Лужкова дедушка вывел себя (фамилию Лужков он взял от города Луга, который освобождала его 123-я стрелковая дивизия). Историю о немце-антифашисте он рассказывал и нам. Спустя годы после окончания войны дедушка пытался найти его в Карловых Варах, но безуспешно.

Михаил Лощиц закончил войну заместителем командира полка. Награжден орденом Отечественной войны I степени, орденом Красной Звезды, медалями "За отвагу", "За боевые заслуги", "За оборону Ленинграда", "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.". После Победы продолжил журналистский путь, дослужившись до первого заместителя главного редактора газеты "Красная звезда". Вышел в отставку в 1979 году в звании генерал-майора, но писать продолжал до глубокой старости — последнюю статью в "Красной звезде" он опубликовал в 90 лет.

Каждый год 9 мая мы собирались у него дома. О военных днях дедушка не раз вспоминал, хотя, как и многие фронтовики, выборочно и не всегда подробно.

Дедушки не стало в девяносто семь лет. Почти семьдесят из них он прожил с моей бабушкой, сельской учительницей Тамарой Захаровной Грабовенко. После них остались двое детей, пять внуков и четырнадцать правнуков.

Всю жизнь он был убежденным коммунистом — и в советское время, и когда страна распалась. Мы часто с ним не соглашались, но знали, что взгляды дедушки искренние. Несмотря на должности и генеральское звание, дедушка никогда не имел ничего сверх того, что ему было положено по службе, и на пенсии жил очень скромно.

Источник: Михаил Лощиц. "В первом эшелоне. Записки военного журналиста". Ленинград, Ленинздат, 1988

В последний день войны

В один из погожих февральских дней к колоннаде карлововарских источников подошел инвалид. Он прислонил к колонне легкий дюралевый костыль и, опи­раясь на другой, наклонился к воде, наполнил свою ча­шку и стал медленно пить. Со стороны за ним наблю­дал другой человек, примерно одного с ним возраста.

Звали этого второго Василием Ивановичем. Уже пя­тый день как он приехал в Карловы Вары из Советско­го Союза и остановился в санатории с весьма необыч­ным, каким-то отпугивающим названием "Империал". Василий Иванович проявил большой интерес к знаме­нитому курорту и всему, что с ним связано. Прослушал лекцию в клубе санатория и, сделав для себя ряд важ­ных открытий, долго ходил по улице Петра Великого, удивляясь тому, что и в здешних местах побывал везде­сущий русский государь. Потянул жену разыскивать за­терявшийся в горах памятник Петру I и все ворчал, что дорога к нему ничем не обозначена: названия двух ре­сторанчиков, расположенных по пути, то и дело мель­кали на указателях, а о памятнике — ни слова. Приш­лось останавливать прохожих и спрашивать дорогу. Один из чехов, возвращавшийся навеселе из ресторана в компании еще двух товарищей, охотно помог Васи­лию Ивановичу и заодно снабдил важными, как ему казалось, сведениями о русском царе. Он доверительно объяснил, что Петр I проводил время в горах, а по ве­черам спускался вниз, пил воду в источнике и стриг бо­роды своим купцам.

Василий Иванович не устоял перед настойчивостью жены, и они завернули в православную русскую церковь, поставленную когда-то щедрой рукой — знай, дес­кать, наших! — того же российского купечества.

Прогулка по городу, вылазка в горы дали о себе зиять: к вечеру загудело в ногах, рано потянуло в постель. Спал он как убитый, но среди ночи проснулся, поглядел на часы — было четверть четвертого — и решил, что надо непременно заснуть опять: нет ничего хуже приучить себя к ночному бодрствованию.

Но сон не шел. В голову лезли всякие мысли, созна­ние становилось ясным и чистым. Перед глазами опять возник бюст Петра I и металлическая плита под ним со словами поэта Вяземского. Василий Иванович хотел вчера записать слова, но потом передумал: Пушкин и о Петре писал свободно, раскованно, можно сказать, по-республикански, а у Вяземского получалось как-то на­пыщенно, верноподданнически: князь, он и написал по-княжески.

Мысли перескакивали с одного предмета на другой, пока вдруг не остановились на вчерашнем инвалиде. Тут Василий Иванович задумался надолго. Дело в том, что увиденный им человек смутно напоминал кого-то, вы­зывал неясные ассоциации. Что это был немец — он не сомневался, так как слышал отрывки его разговора с другим человеком, пришедшим с ним. Но почему имен­но этот белокурый мужчина с открытым и добрым ли­цом привлек его внимание? Почему он, а не другой? И отчего временами возникало ощущение, будто они уже встречались. Но где и когда?

Он гнал от себя эти мысли, но они опять возвра­щались к нему. И тогда — почти непроизвольно — Василий Иванович стал перебирать в памяти немцев, которых ему приходилось видеть на фронте. А видел он, разумеется, пленных немцев, да и тех можно было перебрать по пальцам — велик ли ротно-батальонный масштаб, в котором почти всю войну провел нынешний майор в отставке Лужков?

О том, чтобы заснуть, уже не могло быть и речи. Василий Иванович, не особенно напрягаясь, припомнил первого в своей боевой жизни пленного гитлеровца. Тогда его роте здорового повезло — схватили они не какого-то там захудалого пехотинца, пропахшего землей, болотами да еще бог знает чем, а чистенького, вышколенного и довольно-таки наглого фашистского летчика. Сшибли его наши зенитчики вечером, перед самым заходом солнца. Сбили, можно сказать, артистически — с первых выстрелов и на довольно приличной высоте.

Летчика, болтавшегося под парашютом, относило ветром в сторону линии фронта. Может быть, он и сам лавировал, надеясь дотянуть до своих.

Василий Иванович и сейчас, по прошествии стольких лет, отдал должное своей тогдашней сообразительности: он приказал одному отделению выдвинуться к месту предполагаемой посадки летчика, взять его живым и доставить в роту. И действительно, через каких-нибудь двадцать минут пленный летчик-истребитель, решивший перед ужином прогуляться по ближайшим русским тылам и поглядеть, что там делается, стоял перед ним, Лужковым, в своих летных доспехах. В роте служил один весьма ученый человек из ленинградских ополчен­цев, умевший объясняться по-немецки, однако проявить свое умение ему не пришлось — пленный наотрез отка­зался давать показания: он смотрел на Василия Ива­новича свысока, дескать, не ровня я тебе и толковать нам не о чем. Ребята хотели было приструнить нагле­ца, но тут вмешалось начальство: пленного разыскива­ли по всем проводам и требовали в вышестоящий штаб.

Тот летчик, как хорошо помнит Василий Иванович, нисколько не походил на увиденного им вчера инвалида. Не походил на него и другой пленный, которого Лужков встретил на том же Ленинградском фронте, но уже значительно позже, когда прорывали блокаду го­рода. То был здоровенный детина, контуженный и при­валенный землей: наш тяжелый, видно, корабельный, снаряд разорвался рядом с его окопом.

И третий, и четвертый пленный не проясняли карти­ну, а других Лужков что-то и не припоминал. Потом, когда разбили и пленили Курляндскую группировку вра­га, были тысячи и тысячи военнопленных, и батальон Лужкова занимался тем, что конвоировал их в тыл, но разве упомнишь всех — они проходили в сознании сплошной мутной массой — бесконечно большой, покор­ной, все еще не отвыкшей повиноваться словам команды.

"Курляндия, Курляндия..." — подумалось Василию Ивановичу уже о другом. Не каждый и знает, что такое Курляндия и какая там была война. Один молодой че­ловек, которого подсадили в столовой санатория к их столу, когда услышал от него, Василия Ивановича, что войну он закончил в Курляндии, южнее города Риги, так даже удивился, выразил на лице нечто вроде оби­ды, решив, что над ним подшутили. Оказывается, чело­век не знал того, что боевые действия на части терри­тории Латвии, где в окружение попало более трех де­сятков немецких дивизий, продолжались до самого кон­ца войны и даже дольше, чем в самой Германии. А до этого они осатанело сопротивлялись, и нашим измотан­ным и поредевшим полкам приходилось ох как нелегко.

Василий Иванович вспомнил, каким невыносимо длинным и тревожным был для него и его боевых товарищей тот самый день 8 мая. Уже с утра стали пого­варивать, — а "солдатский телеграф" редко ошибался — об окончательной капитуляции фашистской Германии. И чем больше разгорался день, а разгорался он, хмурый и сырой, медленно и неохотно, тем разговоры эти стано­вились все настойчивее.

— Там все уже кончено, а тут гады и не думают сдаваться! — какой уже раз слышал Лужков.

Вид у всех был какой-то отрешенный, все томитель­но ждали чего-то и оборачивались на каждый зуммер телефона.

Его, майора Лужкова, стрелковый батальон в тот день наступал во втором эшелоне полка, точнее сказать, не наступал, а стоял, рассредоточившись в лесу. Про­движение батальонов первого эшелона застопорилось, и Василий Иванович чувствовал, что ночью их поме­няют ролями: те, что действуют сейчас, перейдут во вто­рой эшелон, оттянутся назад, может быть, в этот са­мый лес, а его батальону прикажут наступать.

Предположение подтвердилось — позвонил командир полка и потребовал явиться к нему на НП.

Василий Иванович до сих пор помнит, с какой не­охотой отправлялся он к командиру полка, как разби­рали его опасения за исход предстоящей ночи, как за­ползало в душу противное самой его натуре беспокой­ство за собственную жизнь. Таким он не помнил себя ни разу за всю войну. Но он не понимал, зачем бросать­ся в огонь, когда пожар уже потушен.

Ворочаясь в постели, Василий Иванович вспоминал, как встретил его тогда командир полка, какую сложную гамму чувств выражали его глаза, весь его вид.

— И я не понимаю! — выпалил он, прочитав во взгляде представившегося Лужкова немой вопрос, и выразительно развел руками. Потом уже другим, официальным тоном добавил: — А может случиться и так, дорогой товарищ майор, что именно вам и вашему батальону придется поставить последнюю точку в этой войне.

Командир полка, прежде чем сформулировать задачу батальону Лужкова, сказал еще что-то многозначительное, но Василий Иванович не стал припоминать, что именно, так как луч памяти вдруг переместился в другое место и цепко задержался на другом предмете, на том, что произошло уже после того, как он ушел от командира полка и возвращался к себе в батальон.

"Как же я не вспомнил об этом сразу?" — укорил себя Лужков, и уверенный, что ухватился, наконец, за нужную нить, даже привстал на постели.

Тут к месту будет сказать, что командир полка подполковник Никулинский выдвинул свой НП настолько близко к противнику, что Лужкову пришлось добираться до него где короткими перебежками, а где и по-пластунски. И когда он таким же способом стал проделывать обратный путь, то к великому удивлению увидел, как навстречу ему по разбитой фронтовой дороге, под­прыгивая на ухабах и рытвинах, двигался какой-то диковинный автофургон, в котором он лишь потом признал нашу громкоговорящую станцию.

Был бы это танк или броневик,— а то беззащитный дощатый грузовичок. "Либо войне действительно конец, — решил про себя майор, — либо те, кто в этой коробке, сошли с ума".

Машина тем временем остановилась в низкорослом кустарнике, развернулась в сторону противника двумя длинными гранеными динамиками, точь-в-точь такими, какие встречались тогда на городских улицах, и из этой штуковины понеслась громкая, перекрывающая звуки боя речь на немецком языке.

Лужков находился совсем рядом. Военный опыт под­сказывал ему, что вся эта затея добром не кончится, и он быстро направился в сторону какой-то не то ямы, не то старой канавы, увлекая за собой и ординарца.

Из этого немудреного укрытия они и стали наблю­дать за происходящим. Немцы, услышав передачу на родном языке, притихли. Они не только не обстреливали автомашину, но вообще прекратили всякий огонь: надо думать, им небезразлично было узнать, о чем в тот день станут говорить русские. Но выдержки у гитлеров­цев хватило ровно на столько, сколько продолжалась передача. Вокруг автофургона стали отрывисто и про­тивно рваться вражеские мины. Водитель, все время сидевший за рулем, попытался было вывести машину из зоны обстрела, но она прошла не более десятка метров и остановилась. Остановилась и тут же загорелась, бы­стро превращаясь в пылающий костер.

Люди, обслуживающие станцию, каким-то чудом уце­лели. Спасаясь от обстрела, они бежали как раз в ту сторону, где находился комбат с ординарцем. И тут Лужков заметил, что один из бежавших припадает на правую ногу — раненую или поврежденную.

Теперь Василий Иванович силился вспомнить лицо того человека и как можно лучше представить его себе. Мелькнувшая у него догадка о сходстве припадавшего на ногу человека с тем другим, увиденным им вчера у источника, завладела всем его существом.

Почему, размышлял Василий Иванович, я не подумал о нем сразу, почему стал перебирать в памяти пленных немцев, а этого оставил в стороне и лишь случайно вспомнил о нем? Потому, быть может, что на фронте каждый немец был твоим врагом, и ты мог увидеть его либо в рукопашной схватке с глазу, либо поверженным, либо пленным, а тот немец был совсем другим, не врагом, а, напротив, товарищем и другом, и он не вмещался в рамки привычных представлений, а стоял в памяти особняком, как бы за кадром.

Лужков запомнил даже его имя, потому что как только они оказались в одной воронке, старший из прибежавших, капитан по званию, тут же спросил:

— Курт, что с тобой? Покажи ногу.

Тот, которого назвали Куртом, безразлично махнул рукой, делая вид, что ничего страшного не произошло. Но он ошибался. Когда с раненого стащили сапоги, то увидели, что осколком мины задета не только ткань ноги, но и кость.

Раненого, по предложению Василия Ивановича, до­ставили в медпункт его батальона. А по дороге, пока шли да переползали через открытые места, Лужков уз­нал от капитана и короткую историю случайно встретившегося ему немца.

Курт попал на фронт весной 1944 года — до этого его держали в тылу и присматривали за ним — начальству, видно, не очень правилась родословная юноши — выход­ца из семьи потомственного рабочего, в прошлом ком­муниста. И как только юноша оказался в боевом строю, он не преминул воспользоваться первым же удобным случаем, чтобы занять то место в борьбе, которое, как он считал, предназначалось ему по долгу и совести.

Произошло это под Нарвой. Ранним апрельским ут­ром после сильной артиллерийской и авиационной подготовки гитлеровцы пошли в наступление. Но оно захлебнулось. Лишь в одном-двух местах враг вклинился в расположение советских войск, однако был остановлен и отброшен. Курт не упустил своего шанса. Прикинувшись убитым, он не последовал за уносившими ноги гитлеровцами, а остался лежать на месте. А когда все стихло, встал и с поднятыми руками пошел навстречу первому попавшемуся на глаза красноармейцу.

Немецкий юноша уже на первом допросе заявил, что готов всеми силами помогать Красной Армии в борьбе с фашизмом.

Курт сблизился с немцами-антифашистами, вел работу с военнопленными, однажды даже ходил за линию фронта и вернулся с важными сведениями о замыслах врага. Вернулся не один, а привел с собой еще двух немцев. В последний день войны он вызвался обратиться к немецким солдатам и призвать их прекратить уже совсем бессмысленное сопротивление, сообщить о конце войны, полном поражении фашистской Германии.

Как только Курта перевязали и подготовили к отправке в медсанбат, Лужкову сообщили, что немцы по всей линии фронта выбросили белые флаги. Придет время, и он узнает, что враг сделал это по приказу, полученному из Германии согласно условиям о безоговорочной капитуляции. Но тогда ему казалось, что тут сыграла роль и та передача для немецких солдат, свидетелем которой он был. И это вызывало и усиливало в нем чувство симпатии сострадания к немецкому юноше, который отважился на столь рискованное дело, и теперь, раненный, находился у него в батальоне.

События на исходе того майского дня развивались стремительно и не во всем предсказуемо. Лужков на несколько минут оставил своих новых товарищей и забежал в штабную землянку, чтобы отдать какие-то распоряжения, а когда вышел из нее, увидел такое, что и порадовало его, и ошарашило. На прилегающую к лесу дорогу вытягивалась первая колонна военноплен­ных, и тут его батальон словно ветром сдуло: люди, поднятые какой-то невиданной силой, снялись со своих мест, оставив в лесу оружие, снаряжение, и побежали к большаку.

Остановить эту лавину было невозможно, оставалось либо присоединиться к ней, либо наблюдать за необузданным порывом своих людей. Лужков не сделал, однако, ни того, ни другого: он приказал начальнику штаба немедленно вызвать ротных командиров, собрать и построить батальон, а сам опять направился в мед­пункт.

Там тоже царило возбуждение, все неотрывно смот­рели в сторону дороги. Капитан и водитель автофурго­на поддерживали за руки Курта, а тот, забыв о своем ранении, что-то громко и радостно восклицал.

— Теперь и мы будем знать, как кончаются войны, — сказал подошедшему Лужкову капитан и, увидев остановившуюся возле них повозку, стал благодарить комбата за помощь и участие.

Курт все еще глядел на понуро шагавших соотечественников, час назад стрелявших в него. Лужков не стал отрывать его от созерцания картины, которую человеку дано увидеть, может быть, раз в жизни. Он и сам жадно всматривался в длинную вереницу обезоруженных присмиревших врагов.

Потом подошел к телеге, поправил на ней солому, как бы приглашая своих гостей в дорогу. Ему, по правде сказать, не хотелось отпускать их, но он опасался за каждую минуту промедления: рана на ноге Курта пугала его, пожалуй, больше, чем самого пострадавшего, да и бледное, осунувшееся лицо юноши говорило само за себя.

Лужков распрощался с капитаном и водителем сгоревшей станции, потом подал руку Курту, посмотрел ему в глаза и увидел в них столько тепла и расположения, что не сдержался и заключил его в свои объятия. Курт порывисто ответил тем же. Так они и стояли несколько мгновений — русский и немец, — стиснув друг друга.

— Счастливо! — крикнул майор вслед удалявшейся повозке. И вспомнив довоенное, почти забытое, громко добавил: — Рот-фронт!

Пока он хлопотал возле раненого, батальон был собран и построен, и Лужков не пошел, а побежал к своим людям.

Ощущение исключительности момента овладевало им все больше и больше. Он уже забыл о ребяческой вы­ходке своего батальона, побежавшего глазеть на капитулировавших немцев, потому что, по правде сказать, его и самого тянуло к большаку, ему тоже хотелось насладиться долгожданной картиной падения и позора врага.

… В окнах санаторной палаты забрезжил рассвет, когда Василий Иванович почувствовал усталость и снова погрузился в сон. Но прежде чем заснуть, он твердо решил, что с наступлением дня будет искать новой встречи с человеком, образ которого вставал из далекого последнего дня войны.

Михаил Лощиц