"Я научился смотреть на каждого живого как на труп"

Из гетто — в газовую камеру: террор и ложная надежда

Эсэсовцы делали все, чтобы весь процесс уничтожения сопровождался режимом секретности. Понимая, что информация все равно просачивается, они расставляли те или иные знаки, которые позволяли бы обреченным сохранять иллюзии. Весьма искусно комбинируя террор и ложную надежду, нацисты организовывали методичные депортации, параллельно обвиняя евреев в том, что, дескать, те сами идут на собственное заклание. Депортации, как правило, начинались с облав и насилия, однако параллельно людям говорили, что они отправляются жить в трудовое поселение на Украине. Если польских и советских евреев доставляли в товарных вагонах, то депортируемых из стран Западной Европы — в комфортабельных поездах с билетами на руках. Насколько люди осознавали свою участь — сложный вопрос. Например, уже 23 июля 1942 г., т. е. в день прибытия первого эшелона из Варшавского гетто, покончил с собой глава юденрата Адам Черняков. Он хорошо понимал, что именно означает "эвакуация на восток", а потому предпочел расстаться с жизнью, нежели содействовать нацистам в истреблении своего народа.

Достаточно быстро до Варшавы дошли слухи о том, что творится в Треблинке. Для их проверки в августе по заданию Бунда за одним из поездов последовал подросток Залман Фридрих: он добрался до Соколув-Подляски, где от железнодорожных рабочих узнал, что здесь путь раздваивается и одна ветка ведет к Треблинке. Наблюдая за движением составов с депортируемыми, Залман обратил внимание, что обратно они возвращаются пустыми, причем никакого подвоза продовольствия не осуществляется. Вскоре на рыночной площади он столкнулся с двумя бежавшими из Треблинки евреями, которые подтвердили наихудшие опасения. Позднее в Варшаве ходили слухи, будто из евреев здесь делают мыло и удобрение. Регулярность депортаций в Треблинку привела к активизации подполья Варшавского гетто и появлению тех структур, которые в дальнейшем, в апреле 1943 г., подняли восстание. При его подготовке также использовались отсылки к тому, что творилось в этом центре уничтожения. Так, в январе 1943 г. подпольная Еврейская боевая организация выпустила прокламацию, обращенную к обитателям Варшавского гетто и призывавшую к восстанию. Начиналась она со слов, что в Треблинке за полгода были уничтожены 300 тыс. евреев. Точно так же слухи об этом месте уничтожения распространялись и в других гетто, особенно в тех, которые находились поблизости. Так, историк М. Дин утверждает, что благодаря этим рассказам уже в сентябре 1942 г. при ликвидации гетто в деревне Сточек-Венгрувский многие его обитатели спрятались и сумели избежать гибели. Перевозка в переполненных товарных вагонах была подлинным испытанием. Жара, толкучка, невозможность даже присесть, спертый воздух, жажда — вот типичные описания происходящего. Сопровождавшие поезда вахманы могли беспричинно стрелять по вагонам, что уж говорить о расстрелах тех, кто пытался высунуться или пролезть в небольшое окошечко, заделанное колючей проволокой.

Далеко не все доживали до Треблинки, а воля прибывших зачастую была подавлена. Случались и совершенно дикие истории. Например, Г. Марчинякувна передавала рассказ еврейки Чеси из Варшавы: "Воды трое суток им ни разу не давали. Оправлялись там, в вагоне. Дети умирали. Одного умершего ребенка пришлось после особого разрешения немцев выбросить на ходу из вагона. Чеся дошла из-за отсутствия воды до такого состояния исступления, что перегрызла сама кровеносный сосуд и пила свою кровь". Иногда за водой пытались отправить детей: они могли протиснуться через маленькое окошко в вагонах. А. Гольдфарб, прибывший в составе эшелона из Менджице на станцию Треблинка 18 августа 1942 г., свидетельствовал, что одному мальчику таким образом удалось принести воды, однако во время второй ходки его застрелили. Для экипажей поездов, как правило, поляков, также не было секретом, кого и для чего они перевозят. Машинист Хенрик Гавковски в интервью К. Ланцману вспоминал, что крики людей были хорошо слышны, это производило удручающее впечатление, а потому в качестве бонуса немцы выдавали машинистам водку. Показания станционных рабочих Л. Пухавы и Ф. Зомбецкого ярким образом свидетельствуют, что депортации не проходили гладко.

Кто-то, особенно в первое время, сохранял иллюзии и даже пытался спросить у поляков, где находится то ли город, то ли колония Треблинка. Однако в дальнейшем евреи из Польши, как правило, знали, что их ожидает, в то время как депортируемые из Западной Европы пребывали в неведении. Как рассказывал Л. Пухава, "из других же стран, по всему было видно, люди не знали о том, что им предстоит. Можно было даже видеть, как вагон занимает лишь одна семья. Это было, правда, очень редко, немцы этим достигали определенной цели: давали возможность увозить с собой побольше вещей, которые впоследствии отбирались в лагере". Те, кто понимал, что их ожидает, пытались бежать: выламывать окна и доски вагона, выпрыгивая на ходу. Сохранились истории и о попытках массовых побегов из эшелонов. Одну из них приводил Ф. Зомбецкий: "В августе или в сентябре 1942 года эшелон с прибывшими людьми прибыл на ст[анцию] Треблинка. Прибыл вечером, и лагерь этот эшелон не принимал до утра следующего дня. Ночью заключенные в нескольких вагонах разорвали проволоку, которой были запутаны окна в вагонах, и пытались бежать, но пьяные вахманы открыли стрельбу и многих убили. Все пути железной дороги станции были завалены трупами. На другой день потребовалось три платформы, чтобы увезти эти трупы".

О попытке массового бегства из эшелона, перевозящего евреев с оккупированных территорий СССР, в июле 1943 г. рассказывал другой местный житель — К. Скаржинский: "Из всех вагонов были слышны душераздирающие крики “Воды!”. Население деревни пыталось передать воду, но вахманы открыли стрельбу. В это время находившиеся в вагонах люди — мужчины, женщины и дети — стали ломать стены вагонов и выпрыгивать из вагонов. Вахманы подняли страшную стрельбу по беззащитным, умирающим от жажды людям. 100 человек было в тот день убито. Из вагонов, кроме того, выбросили 4 трупа детей, умерших от удушья, потому что никаких следов огнестрельного ранения не было. В нашем селе все 100 убитых евреев были похоронены местным населением дер[евни] Вулька. Я тоже принимал участие в похоронах". Те, кому удавалось бежать по мере следования эшелона, могли выжить только при поддержке местного населения, в то время как польские крестьяне нередко передавали польской полиции или немцам бежавших евреев. Естественно, что по прибытии в лагерь многие обреченные, особенно из числа польских евреев, уже расставались с иллюзиями.

Как вспоминал А. Бомба, "некоторые в толпе понимали, что происходит, предчувствовали, что их не оставят в живых. Они пятились, отступали назад, отказывались идти дальше: они уже знали, куда их ведут, что находится за теми большими воротами. Слезы, крики, вопли. То, что там происходило, не описать словами… Их мольбы и крики стояли у меня в ушах днем и ночью, не выходили из головы". С. Райзман, прибывший в Треблинку в конце сентября 1942 г., позднее свидетельствовал, что только ее первый вид не оставлял никаких надежд: "Уже тогда для всех нас создавшаяся ситуация стала ясной. Горы личных вещей у бараков, непрекращающийся гул экскаватора, трупный тяжелый запах, исходящий из другой части лагеря, — все это говорило с достаточной убедительностью об одном: нам предстоит умереть.

Каждого из нас одолевало одно желание: умереть как можно быстрее".

Однако необходимость поддержания порядка заставляла нацистов продолжать прибегать к смеси жестокости и иллюзий, причем последних было достаточно для того, чтобы те, кто хотел обмануться, мог сделать это. Евреям, встречавшим обреченных, запрещалось говорить о конечном предназначении лагеря, причем их присутствие вселяло надежду на относительно благополучный исход. Как отмечалось выше, "лазарет" и обслуживавшие его евреи были отмечены знаками Красного Креста. С депортированными из Западной Европы нацисты могли проявлять и определенную вежливость. Постепенно расширялся комплекс имитаций, которые должны были давать ложную надежду. При раздевании деньги и драгоценности предлагалось сдавать в специальную кассу. Я. Ц. Домб, депортированный в конце сентября, вспоминал, что "посреди площадки был колодезь, а за ним стоял большой широкий щит, на котором было написано: “Варшавяне, идите до бани. Получите новое белье, приготовьте документы, деньги и ценности и сдайте их в кассу. После бани вы их получите назад”".

В декабре 1942 г. — январе 1943 г. по приказу Ф. Штангля была преобразована рампа, ставшая теперь напоминать фальшивую станцию. Пространство было размечено различными указателями: "Станция получила название “Obermeidan1 ” (“Обермайдан”). Были вывешены транспаранты “Белосток”, “Волковыск”, демонстрируя тем самым транзитный характер станции Обермайдан. Кроме того, была вывеска “Касса”, над ней укреплены типичные станционные часы. Все это было бутафорией. Никакого отношения ни к Белостоку, ни к Волковыску эта станция не имела. Касса бездействовала", — таким образом описывал новый вид станции М. Коритницкий. Естественно, все это воздействовало исключительно в условиях спешки, когда депортируемые не имели времени и сил четко осознать происходящее. Поверхностной имитации оказывалось достаточно для тех, кто хотел обмануться. Причем по мере продвижения к газовой камере террор в отношении обреченных нарастал. Т. Гринберг в показаниях сентября 1944 г. весьма подробно свидетельствовал об этом: "Во время раздевания СС-овец унтершарфюрер Сухомель торопил людей, говоря, что в бане вода остынет, при этом говоря, что мыло и полотенца выдадут в бане. Когда люди разделись, их группу в пять-шесть тысяч от раздевалок по коридору гнали к “бане”. И если в момент раздевания вахманы, подгоняя людей, избивали их плетками, то в момент, когда гнали людей в “баню”, начинались настоящие зверства. Вдоль проволочного коридора, ведущего к бане, стояли вахманы-украинцы с плетками в руках и беспощадно избивали женщин, детей и мужчин, проходивших мимо, и в этот момент над лагерем разносились беспрерывные крики и плач женщин и детей, которые, обезумев от страха и боли, сами бежали в “баню”, не зная, что их там ждет".

Голых людей подвергали осмотрам в поисках спрятанных драгоценностей, а у входа в газовые камеры вахманы могли проявлять уже откровенный садизм. А. Гольдфарб рассказывал об операторе танкового мотора Иване Марченко, отличавшемся особой жестокостью: "Когда я был занят переноской трупов из камер к яме, предстала страшная картина изувеченных людей. Кроме того, что люди отравлялись в этих камерах газами, у многих из них оказались отрезанными уши, носы, другие органы и телеса, у женщин — груди. Так утонченный способ отравления газами дополнялся физическими предсмертными мучениями из-за наносимого им членовредительства". Практически на каждом этапе депортаций (организация групп для отправки, выгрузка на станции, раздевание, вход в газовые камеры, утилизация трупов) нацисты задействовали евреев, что не просто было вынужденной технической мерой, но и имело в глазах эсэсовцев особый извращенный смысл, представая прямым доказательством того, что они, евреи, действительно принадлежат к "низшей расе", раз убивают соплеменников. Я. Верник пересказывал слова К. Франца: "Искусством немцев, говорит он, является то, что они в состоянии владеть собой в любой ситуации. Потому немцы так руководят выселением, что евреи сами набиваются в вагоны, не представляя, что их ожидает". Описывая процесс депортаций и уничтожения евреев, мы не должны забывать, что этот поток не был стабилен все время существования Треблинки. Именно из-за того, что выжившие узники экстраполировали данные периода максимальной "загрузки" на все время существования лагеря смерти, уже осенью 1944 г. в советских документах шла речь о якобы 3 млн уничтоженных евреев.

В действительности пик депортаций пришелся на 1942 г. Согласно телеграмме Г. Хёфле, отправленной 11 января 1943 г. штурмбаннфюреру СС А. Эйхману в Берлин, всего за 1942 г. в четырех лагерях смерти — Белжец, Собибор, Треблинка и Майданек — были убиты 1 274 166 евреев. Из них 713 555 пришлось на Треблинку (435,5 тыс. — на Белжец, чуть более 101,3 тыс. — на Собибор, а также 24,7 тыс. — на Майданек). Эта телеграмма, перехваченная британцами и обнаруженная лишь в начале 2000-х гг., подтвердила более ранние оценки историков, сделанные на основе альтернативных источников — документов Германской имперской железной дороги, Reichsbahn, и ее подразделения в Генерал-губернаторстве — Ostbahn. Также альтернативную регистрацию эшелонов вел Ф. Зомбецкий, участник польского националистического подполья, который работал на станции Треблинка все время существования этих лагерей. Однако к точности его показаний стоит относиться с долей сомнения: после освобождения этих мест Красной армией он, как и некоторые узники, говорил про 3 млн убитых, а в послевоенные годы — про 1,2 млн. Тем самым не будет преувеличением сказать, что в 1942 г. именно Треблинка была ключевым местом уничтожения евреев. Как уже отмечалось выше, изначально сюда отправлялись евреи из Варшавского гетто. К 22 сентября, т. е. к моменту завершения первой массовой "акции по переселению", здесь были уничтожены до 320 тыс. человек. В первые три недели существования лагеря ежедневно сюда привозили от 5 тыс. до 7,5 тыс. обреченных на смерть. С 5 августа начались депортации из округа Радом, с 19 августа — из других частей Генерал-губернаторства. С 29 августа по 2 сентября ввиду реорганизации депортации были временно прекращены, а потом возобновлены с новым размахом. Впрочем, ежедневное количество опять колебалось: например, 6 сентября привезли 13,5 тыс. евреев из Варшавского гетто, а 12 сентября — "всего" 4,8 тыс. С сентября начались депортации из Ченстоховского гетто, с ноября прибывали поезда из Белостока, Гродно, Друскининкая и других территорий Генерал-губернаторства.

В октябре в Треблинку направляли эшелоны из Терезиенштадтского гетто, где содержались в основном чешские и немецкие евреи. В середине и конце октября несколько составов прибыли из восточных районов Третьего рейха. Однако с середины декабря 1942 г. депортации примерно на месяц оказались остановлены. Из-за сложной ситуации под Сталинградом немецкое военное командование нуждалось в дополнительных железных дорогах и вагонах. Узнав об этом заранее, Г. Гиммлер добился от ОКВ и министерства транспорта предоставления нескольких поездов, которые позволили бы продолжить уничтожение евреев. Так, во второй половине декабря 1942 г. в Треблинку прибыли 10 тыс. обреченных. В 1943 г. она уже не знала столь массовых депортаций. 18 января началась "вторая акция" по уничтожению Варшавского гетто, однако из-за оказанного сопротивления вывезти удалось только до 8 тыс. евреев. В феврале прибыли несколько эшелонов из Белостокского и Гродненского гетто. В марте стали привозить евреев с территорий, оккупированных германскими и болгарскими войсками (собственно болгарские евреи не были переданы в руки нацистов), а также из некоторых территорий бывшей Польши. В апреле — из Варшавского и Венгрувского гетто. Таким образом, постепенно Треблинка уступила свое место в "лидерстве" среди "фабрик смерти". Изначально это являлось отголоском событий под Сталинградом, затем — в самой Варшаве. По мере "окончательного решения еврейского вопроса" на территории Генерал-губернаторства количество обреченных на смерть уменьшалось, а в ряде случаев оставшихся было экономичнее отправлять в другие центры уничтожения. Так, например, в Майданеке пик депортаций пришелся на весну — начало лета 1943 г. ввиду массовых акций в округе Замосць. По мере сворачивания "Операции Рейнхард" увеличивалась и роль Аушвица как центра уничтожения. Его комендант Р. Хёсс постепенно выигрывал у О. Глобочника право именоваться "главным палачом". Более того, победы Красной Армии требовали от Германии мобилизации трудовых ресурсов, а потому нацисты не могли позволить себе столь активно расточать "полезных евреев", как раньше. В итоге общее количество убитых сложно подсчитать. Первоначально со слов узников говорилось про 3 млн убитых, что явно преувеличено. Польский судья Здислав Лукашкевич, сразу после войны изучавший тему лагерей смерти, писал, что жертв было не меньше 780 тыс. В приговоре Дюссельдорфского процесса 1965 г. упоминалось о минимум 700 тыс. убитых. Современные подсчеты также ориентировочны, однако часто встречается цифра от 850 тыс. (М. Гилберт и И. Арад) до 870 тыс. (Музей Яд Вашем) и 925 тыс. (Мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне). Непосредственно на территории Музея Треблинка указывается, что здесь были убиты не менее 800 тыс.

Среди жертв лагеря, имевших известность, можно назвать педагога Януша Корчака со своими воспитанниками, сестер основателя психоанализа Зигмунда Фрейда, музыканта Симона Пулльмана, дочь изобретателя эсперанто Софью Заменгоф, возлюбленную молодого А. П. Чехова Евдокию Эфрос. Среди прочих убитых были известный публицист и член сопротивления Мотя Добин, польско-еврейская поэтесса Францишка Арнштайнова, еврейский религиозный философ Гилель Цейтлин, поэт и издатель Арон Любошицкий, сотрудник Я. Корчака Стефания Вильчинская. Обратим внимание, что, хотя лагерь смерти Треблинка и создавался для уничтожения евреев, те не были единственной этнической группой. Считается, что здесь были также убиты до 2 тыс. цыган, включая выходцев из Бессарабии. Они уничтожались в газовых камерах наравне с остальными.

Тотальность террора и практики сопротивления

Несомненно, сам лагерь смерти был системой террора, направленной на то, чтобы подавить и разрушить личность каждого узника, превратив его в послушное орудие. В арсенал методов входили: постоянные и беспричинные избиения, элементы военной дисциплины (утренние и вечерние поверки, муштра, передвижения строем, позднее — под лагерные песни), наказания ударами плетей и расстрелы за провинности (порою они затрагивали и тех, кто не был причастен к нарушению дисциплины), минимальное питание. В целях управления нацисты, как и в других лагерях, выделили группу "привилегированных заключенных" — старосту, капо и форарбайтеров, которые составляли так называемое лагерное самоуправление. Также среди заключенных имелись и откровенные шпионы, докладывавшие начальству о происходящем (некоторых из них в воспоминаниях называет Я. Верник). Конечно, сама обстановка лагеря смерти гнетущим образом влияла на психику тех, кому временно сохранили жизнь. Первые дни были шоком, ужасной травмой, разрывающей сознание. Невозможность осмысления столь быстрой и неумолимой потери родных — вот о чем свидетельствовали позднее выжившие узники, возвращаясь в те дни, когда эсэсовцы на площади приемки заключенных фактически случайным образом решали, кому жить, а кому сразу умереть. Как вспоминал А. Бомба, "так прошел день: двадцать четыре часа без воды, без всего. Мы не могли ни пить, ни есть: в рот ничего не лезло, не было аппетита. При одной мысли о том, что всего лишь минуту, всего лишь час назад у нас была семья — жена, муж… и вдруг разом все исчезло".

Некоторые кончали самоубийством после первых дней, другие продолжали цепляться за жизнь. Однако отсутствие надежды превращало ее в существование и фактическое выживание, что означало жить только сегодняшним днем. Сама обстановка лагеря вела к извращенному пониманию жизни. Так, каждый новый эшелон означал не только тысячи отправленных в газовые камеры, но и их вещи и — главное! — продовольствие, которое можно тайком урвать и продлить существование. И одновременно, как признавался Я. Верник, "я научился смотреть на каждого живого как на труп, которым он станет в ближайшем будущем. Я его оценивал своим взглядом, думал о его весе, кто его потащит в могилу и сколько он при этом получит нагаек". Хотя Треблинка была пространством тотального террора, будет неверным говорить, что он оборачивался тотальным контролем. Прежде всего это связано с тем обстоятельством, что классический концлагерь СС предназначался именно для регулярной эксплуатации и контроля человеческих ресурсов, в то время как усилия членов "СС-зондеркоманды Треблинка" уходили на поддержание конвейера уничтожения и ограбления депортируемых, а узники рассматривались лишь как "живые трупы", чья смерть волею судеб была ненадолго отсрочена. Потому и устройство этого лагеря смерти хоть и было слепком с классического концлагеря, но отличалось в сторону упрощения: здесь отсутствовала разветвленная структура администрации, узники не направлялись на карантин, не сдавались внаем другим предприятиям, не носили одинаковые робы, до определенного времени им не брили голову и не присваивали номера. Как и в Собиборе, заключенные постоянно находились в гражданской одежде, оставшейся от убитых, и могли менять ее по мере надобности. Ночью их хоть и запирали в бараке, они, как показывают воспоминания, пусть и с соблюдением предосторожностей, могли общаться друг с другом. Другой вопрос связан с питанием. Описанные выше нормы фактически означали голодную мучительную смерть, однако сами узники находили в вещах людей, отправленных в газовые камеры, различные съестные припасы, которые официально запрещалось брать, но именно благодаря им оставленные в живых и могли поддерживать свое существование. С. Вилленберг подробно рассказывал, как после отбоя в бараках они ужинали этими продуктами: "Другие, и я в том числе, достали пустые банки из-под консервов, которые использовали здесь как печки. В верхней части банки вырезали три треугольных отверстия и вставляли в ведро свечи, ватные фитили и поджигали их. На эти плитки мы ставили глиняные горшки, которые нам дали старожилы барака, и в них мы варили смесь хлопьев какао, сахара и жира, и это была единственная наша еда в течение этого дня". С большой долей вероятности можно предположить, что администрация была в курсе этих альтернативных методов снабжения и не проявляла рвения воспрепятствовать им. Неудивительно, что в начале 1943 г., когда поток поездов прекратился, среди рабочих лагеря начался фактически голод, а ожидание нового эшелона оказалось сопряжено с надеждами его утолить и тем самым выжить. Хотя "нижний" и "верхний" лагеря были разделены, узники имели возможность взаимодействовать друг с другом. В этом, например, Треблинка отличалась от того же Собибора. Так, Я. Верник, будучи плотником, занял привилегированное положение и мог при выполнении ряда работ перемещаться между обеими зонами. В 1943 г. по мере надобности узников "нижнего лагеря" периодически переводили в "верхний". Также роль связного выполнял пекарь Лейлайзен. Нарастающая коррупция также помогала обходить запреты. Например, С. Вилленберг рассказывал о случае, как под охраной вахмана с песчаного вала спустились несколько заключенных, которые просили еды. За взятку охранник разрешил не только получить продовольствие, но и пообщаться. Как и в концлагерях, администрация поддерживала порядок и непрямыми методами, включая сеть собственных доносчиков. Однако в Треблинке находилась одна группа заключенных — евреи, а потому играть на противопоставлении и натравливании друг на друга различных категорий узников (политические, уголовники, военнопленные и пр.) было невозможным. Управление классическим лагерем СС всегда опиралось на прослойку привилегированных заключенных — различного рода "капо", именно они являлись "глазами и ушами" эсэсовцев, многие проявляли особую прыть в обеспечении порядка, издеваясь над заключенными хуже самих немцев. В Треблинке было все наоборот: практически всю его историю старостой лагеря был Галевский, ставший с весны 1943 г. одной из ключевых фигур в подполье. Сложно переоценить ту роль, которую он и его помощники играли в том, чтобы облегчить положение узников. Как свидетельствовал С. Вилленберг, на виду у немцев жестокость форарбайтеров нередко была наигранной: они намеренно демонстрировали избиения, дабы имитацией экзекуций удовлетворить эсэсовцев. Более того, чтобы ограничить время пребывания в туалетах, немцы весной 1943 г. поставили следить за этим специального еврея, однако в действительности отхожие места под его присмотром превратились в место встреч и обмена новостями. Без помощи членов "лагерного самоуправления" были невозможны и другие формы взаимной поддержки. Во время эпидемии тифа в зимние месяцы 1943 г. (когда холод и вынужденный голод из-за отсутствия эшелонов дали о себе знать) больных, дабы их не расстреляли, староста Галевский прятал во время работ на складах мехов: "Их скрывали от глаз эсэсовцев, накрывали мехами, и те спали целый день. Товарищи, рискуя жизнью, поили их горячим чаем, который с опаской варили в углах бараков. Некоторые из этих больных преодолели кризис и выздоровели. Место было более-менее безопасное, поскольку немцы сюда не заходили, опасаясь вшей". Потому история лагеря неотделима от истории тех сетей взаимной поддержки, которые возникали между узниками. Так, при прибытии эшелонов Галевский и другие рабочие пытались высматривать знакомых, чтобы спасти им жизнь, устроив на ту или иную нужную должность. Например, С. Райзман говорил о том, что ему спас жизнь Галевский, который убедил лагерное руководство, что тот может выступать в качестве переводчика. Равным образом и С. Вилленберг получил "спасительный совет" от земляка из Ченстоховы. Конечно, нельзя преувеличивать степень доверия внутри узников. Так, члены подполья постоянно опасались предательства стукачей. Многие завидовали "золотым евреям" из-за их сравнительно привилегированного положения ("На них были элегантные пальто и цветные кашнэ (шарфы). Они были больше похожи на банкиров, чем на заключенных", — так описывал их С. Вилленберг). Также противоречивым было и отношение к врачам, которые перед отправкой больных узников в "лазарет" делали им предварительный усыпляющий укол. Другими словами, за рамками официального контроля и систематического террора Треблинка представляла собой вполне живое лагерное пространство, чье своеобразие подпитывалось как близостью к самой настоящей фабрике смерти, так и тотальной коррупцией. Поскольку внешняя дисциплина должна была поддерживаться безукоризненно, то повышалась роль "полезных евреев", которые могли бы снабжать покровителей найденным золотом, деньгами, нужными вещами, предметами одежды и пр. То же самое происходило и с вахманами: они могли чуть ли не беспрепятственно убивать евреев, однако общаться с ними запрещалось, равным образом и получение ценных вещей (денег и золота) могло повлечь самые печальные последствия, потому обе стороны предпочитали оставлять сделки в тайне.

Как правило, евреи выменивали у охранников продовольствие, а во избежание неожиданного появления немцев покупки могли совершаться и бесконтактным образом. С. Вилленберг рассказывал о сделке с одним вахманом на территории "лазарета": в обмен на 100 долларов тот указал ему на кучу песка, в которой был зарыт пакет с водкой, хлебом и колбасой. Чтобы достать покупку и пронести ее до барака, пришлось "случайно" на этом месте обронить простыню. По его же свидетельству, регулярно сделки между евреями и вахманами происходили через окно уборной. На этом цепочка обмена вовсе не прекращалась, так как сами вахманы состояли в активных экономических отношениях с местным населением. Золото, драгоценности и деньги обменивались на еду, выпивку и сексуальные услуги. Причем последние оказывали не только девушки из местных деревень, но и специально приезжающие проститутки из Варшавы. Впрочем, для самих поляков подобные коррупционные связи могли повлечь наказание, например, заключение в соседний трудовой лагерь. О том, что коррупция была заметна и могла приводить к достаточно странным спайкам, повествовал С. Вилленберг, рассказывая о пребывании в "камуфляжной бригаде", которая весной и летом 1943 г. собирала в лесу хвойные ветви для ограды. Ее начальник эсэсовец Г. Сидов демонстративно удалялся, после чего вахманы собирали деньги и обменивали их на продукты у поджидавших поляков. Сами они, как и эсэсовец, не оставались внакладе. Даже когда во время отпуска Г. Сидова заменил А. Мите, спекуляции не прекратились. Эти коррупционные схемы, как ни странно, были производной от системы насилия: каждый член цепочки знал, что в случае разоблачения ему грозит наказание: для евреев — избиения и смерть, для вахманов — выговоры и дисциплинарные взыскания. Меньше всего волновались немцы: ввиду отстраненности Ф. Штангля эсэсовцы могли опасаться разве что молодого К. Франца. Хотя периодически они устраивали "облавы".

Например, Я. Верник свидетельствовал, что однажды у "золотых евреев", которых в свою очередь регулярно шантажировали вахманы, провели обыск и нашли значительное количество драгоценностей: "Они не могли признаться, что делали это под давлением, потому что все равно им ничего не помогло бы. Начались пытки. Закончился золотой сон птицы в клетке о свободе. Сейчас им было хуже, чем другим работникам. После этого случая осталась их половина, раньше их было 150". Все это ярким образом иллюстрирует тот факт, что даже в царстве тотального террора остается пространство для внутреннего сопротивления и выстраивания сетей взаимопомощи. Именно они и стали той почвой, на которой и взросло подполье, поднявшее восстание.

Справка:

Сборник состоит из трех частей. Первая – исследовательские материалы. В нее вошла статья Константина Пахалюка и Михаила Эдельштейна об истории Треблинки в целом; статья израильского историка Арона Шнеера о вахманах-"травниковцах" (преимущественно бывших советских военнопленных, перешедших на сторону противника и игравших одну из ключевых ролей в функционировании конвейеров уничтожения); статья исследователя Сергея Романова, подробно опровергающая "аргументы" отрицателей нацистских злодеяний в Треблинке. Во второй части впервые на русском языке опубликованы мемуары двух узников Треблинки, ставшие ключевыми источниками в историографии Холокоста: воспоминания Янкеля Верника и Самуэля Вилленберга. Третья часть объединила комплекс никогда до сих пор в полной мере не публиковавшихся документов, подготовленных советскими следственными органами в августе-октябре 1944 г.: свидетельские показания и протоколы допросов 35 бывших узников лагерей Треблинки и местных жителей-свидетелей преступлений.