Лагерь смерти для всех. Часть первая

- Константин Александрович, в книге упоминается, что лагерь СС "Люблин" (более известный как Майданек – по названию соседнего населенного пункта Майдан Татарски) для исследователя представляет собой историографическую лакуну: несмотря на то, что он вполне "на слуху" и даже стал символом образцово-показательно организованного массового уничтожения, подробных сведений и систематизированных источников о нем еще недавно в широком доступе не было. Ваша работа – первая на русском. С чем, на ваш взгляд, связан этот трагический парадокс?

-  В первую очередь, это связано с ложной известностью. Когда многим кажется, что если что-то постоянно упоминается, то значит, в принципе хорошо изучено. В России активный разговор о нацистских преступлениях не опирается на столь же солидную историографию, она создается только в последние 10-15 лет. Вторая причина – сложность работы с документами. Нельзя просто взять и пересказывать отчеты советских следственных органов, особенно появившиеся на "самом верху" - они писались не столько во имя истины, сколько возмездия. Необходимо обращаться к массивному немецкому комплексу документов, а также свидетельствам очевидцев, которые могут быть на многих языках. Возьмем тот же Холокост: его историк в идеале должен владеть, как минимум, русским, английским, немецким, идишем и отчасти французским. Поскольку именно на этих языках и основная историография, и ключевые мемуары. Третья причина – страх. Работа с такими темами – это погружение в историю, содержащую очень много страниц, неприятных для того, что именуется национальным самосознанием, - страниц коллаборационизма, предательства, не всегда достойного поведения. Вдаваться в подробности многим страшно, проще и предпочтительнее сводить все к ряду узких формул.

- По идее, Освенцим по сложности исследования соответствует тем же критериям. Почему он освещен значительно, порядково шире?

- Лучше все же говорить Аушвиц, ведь лагерь немецкий, а не польский, потому и топоним лучше использовать немецкий. Да, он крупнее остальных. Самый показательный. Символ нацистской политики уничтожения. Он строился сначала для поляков, затем к ним добавили советских военнопленных, здесь же над ними экспериментировали с газом "Циклон Б", и после успеха – применяли в одном из отделений лагеря, до конца 1944 года. А общее количество погибших – более 1 млн. Ведь параллельно Аушвиц это огромная фабрика рабского труда – с фабриками, производствами, особым устройством каторжного труда и пр. Когда мы говорим о нацистском концлагере как "фабрике смерти", то эта метафора лучше всего воплощается именно в Аушвице. Фабрика – отлаженный механизм по превращению неугодных людей в трупы, по лишению оставшихся всего человеческого, социального и индивидуального, по низведению их до "голого тела", нужного лишь для максимизации экономической машины СС.

СПРАВКА

"Майданек" – польское название, нацистское – "Люблин". С 1941 по начало 1943 гг. это был лагерь для военнопленных, затем – концентрационный лагерь. Его строили польские специалисты из гражданских компаний Люблина.

Двоих из пяти комендантов – Коха и Флорштедта – расстреляли сами нацисты за коррупцию в апреле 1945 года. К слову, Кох стал комендантом Майданека через месяц после того как в Бухенвальде по его заказу сделали абажур из человеческой кожи. 

В лагере служило несколько десятков эсэсовцев (в комендатуре) и части батальона "Мертвая голова" (во внешней охране). Остальные несколько сотен работников – коллаборационисты, из числа бывших пленных и из литовских полицейских батальонов.

Майданек должен был стать "рабовладельческой базой" - 150 тысяч душ бесплатной рабочей силы и 60 тысяч эсэсовцев в специальном военном городке.

В первую очередь он выполнял задачи экономической эксплуатации, но с весны 1942 года стал частью системы уничтожения евреев. Дееспособных прогоняли через лагерь как сортировочный центр, остальных уничтожали. Из других лагерей в лагерь свозили вещи убитых евреев. Их сортировали и отправляли в Германию заключенные.

С осени 1942 по осень 1943 гг. в Майданеке убивали евреев в газовых камерах – в том числе тех, кого не успели убить в Белжеце, Собиборе и Треблинке. Здесь погибло 60-80 тысяч человек. Трупы расстрелянных сжигали в ямах – они просто горели сутками. Крематорий ввели в эксплуатацию уже после прекращения массовых убийств. В 1943 году Майданек возглавил список концлагерей по количеству умерших от истощения. С 1944 года сюда свозили нетрудоспособных заключенных.

Не менее 500 раз узники устраивали побег. 14 июля 1943 года 80 советских пленных убежали ночью. Комендант Кох расстрелял оставшихся и доложил начальству, что предотвратил побег. Все вскоре выяснилось, и Коха уволили. Что произошло с беглыми пленными, неизвестно. 

Через Майданек, по оценкам Музея Майданека, прошло минимум 150 тысяч узников. Историк Зиновий Лукашевич насчитал не менее 360 тысяч.

- При подготовке к разговору встретилась следующая цитата: "Когда мы анализировали историю этого лагеря, оказалось, что он забыт. Это был первый лагерь, освобожденный Красной Армией, куда приехала масса советских корреспондентов, где была создана специальная комиссия по расследованию преступлений, но он оказался практически забыт историками и рядовыми людьми", – рассказал начальник архивного отдела Научно-просветительного центра "Холокост» Леонид Терушкин". С чем связан этот пробел в коллективной и профессиональной памяти, по вашему мнению?

- Это очень тяжелая тема, которой редко кто может заниматься целенаправленно и долго. Что же касается самого Майданека, то здесь содержались прежде всего поляки, и в Польше он известен. Однако большее количество жертв Майданека – евреи, но эти масштабы в разы меньше, чем в других, специальных, специализированных лагерях смерти. Поэтому, когда речь идет о Холокосте, в первую очередь вспоминают об Аушвице (вернее, даже Аушвице 2 – Биркенау) и Треблинке. А Майданек занимает несколько маргинальное место в истории Холокоста. То же верно и относительно советских граждан: не так много военнопленных и интернированных прошло через него, потому и у нас Майданек не привлекал особого внимания – было много других тем, которые казались более значимыми и первоочердными. Специализированные исследования вели сами поляки, музей Майданека. И в целом, история лагеря была написана ими, причем достаточно подробно и хорошо. Наша же книга – это то дополнение, которое можно сделать на основе отечественных документов.

- А более широкие причины? Трудно все же принять факт, что тема Майданека оказалась в итоге малоизвестной...

- Да, такие причины есть. Среди них – объективная сложность найти тот общественный язык, который выразил бы общность страданий совершенно разных жертв, погибших ввиду разных нацистских политик уничтожения. Заимствовать его с Запада не получится по двум причинам. Во-первых, любая актуальная память – это разговор "о нас", и учиться этому можно только самостоятельно. Во-вторых, опыт нацистского террора в западной Европе был иным, нежели на Востоке, да и сегодня для широкой западноевропейской публики нацистские преступления сведены к концлагерям и Холокосту. Если говорить об СССР, то на его территории проявление нацистской политики уничтожения – это даже не столько концлагеря, сколько массовые расстрелы, как в Бабьем Яру, жесточайший террор в партизанских зонах, намеренное обречение жителей на голодную смерть и так далее. И советский подход заключался в том, чтобы говорить в ключе "советский народ в целом был особой жертвой нацистов, мы страдали больше всех". И стремление подчеркнуть общность страданий всего советского народа, однако, на практике привело к размыванию понимания, что смысл нацизма как раз и заключался в разделении обществ на группы и проведении по отношению к каждой части собственной политики: кого – уничтожить, кого – переселить, кого – лишить прав и т.д. Разобраться в конкретных преступлениях, отдать дань памяти жертвам – это требует общественного языка, это требует анализа, это требует понимания мотивов преступника, однако за пресловутым "геноцидом советского народа" ничего этого не видно. А видеть надо, иначе не возможен публичный разговор о конкретных преступлениях, который на практике постоянно сводится к претензиям "почему вспомнили одних, а не других". В ряде зарубежных публикаций можно встретить такую формулировку: политика нацистов на территории СССР носила геноцидальный характер. Я сам, впрочем, сторонник формулировки "политика уничтожения" как зонтичного понятия, отсылающего к целому комплексу преступных мер.

Обращу внимание, что этот разговор "об общности трагедии" с самого начала фактически не состоялся, и интенция была похоронена пропагандой. Так, с военных лет пропаганда ввиду политических установок делала откровенно и намеренно главной жертвой славян. То есть все равны в страданиях, но "славяне равнее". Документы ярко свидетельствуют, что особое последовательное уничтожение евреев ни для советских чиновников, ни для многих граждан не было секретом, но это, опять же, пытались увести в тень. Тема уничтожения людей с физическими и психическими отклонениями также замалчивалась. Так, тот же Ейский детский дом – это можно при желании квалифицировать как "преступление против советского детства", но немцы там убивали только людей с инвалидностью и видели в этом реализацию политики "расовой гигиены". Соответственно, нам только предстоит осмыслить разные стороны нацистских преступлений, отдать дань памяти разным жертвам и группам жертв, но при этом подчеркнув их общность. Мне кажется, что общность страданий подчеркивается не через общие формулы и пресловутое равенство (которое на практике обеспечивается выкидыванием ряда жертв из истории), а через умение увидеть и осмыслить разнообразие преступлений, через воспитание сочувствия к совершенно разным жертвам, в том числе и тем, кто для вас скорее "другой", нежели "свой". Евреи, блокадники, люди с инвалидностью, военнопленные,  жители сожженных деревень, цыгане – все они разные жертвы, но очень тесно связанные друг с другом. Естественно, если цель памяти о преступлениях не сочувствие, а гнев и возмездие – тут такие детали не нужны.

Конечно, вы можете справедливо сказать, что нельзя сравнить жертв по уровню страдания. Да, это так. "Кто больше страдал" - вопрос аморальный. Но это не отменяет другого: у любого преступления есть субъект, исполнитель, преступник, которым в нашем случае выступала нацистская система. И значит, мы не можем уйти от того, чтобы понять мотивы этой системы. И тут возникает большая проблема для многих: нацисты не считали советских граждан единым советским народом. Нацисты не считали советских граждан таковыми! Они считали их русскими, белорусами, украинцами, евреями, цыганами. Более того, идеология изобличала нашу страну как "жидо-большевистское государство", и на оккупированных территориях первоочередными жертвами становились именно евреи. Это не значит, что "евреи страдали больше всех", но именно нацисты выбрали евреев первоочередными жертвами.

И отношение к еврейской теме, принципиальной для понимания нацизма, стало самым уязвимым местом советского разговора о преступлениях гитлеровцев. Потому мы и наблюдали много эквилибристики, когда все знают, что нацисты первыми убивали евреев, но вводят аккуратные обобщения в духе "убивали всех", "советских граждан". Здесь начиналось лукавство, когда и хочется, и колется. До 90-х года это выглядело так: хочется рассказать про Собибор, про подвиг Печерского, но колется – и про евреев не упоминают. Затруднения вызывали и неприглядные страницы – тот же коллаборационизм, причем не только на оккупированных территориях. Например, в той же Треблинке, где менее чем за год убили более 800 тыс. евреев, газ в газовые камеры подавали советские коллаборационисты.

- При каких обстоятельствах вы решили восполнить пробел, связанный с темой Майданека?

- Темой нацистской политики уничтожения я занимаюсь с 2016 года. Это связано с важной для меня темой памяти – исторической памяти и ее политического использования. Более того, в 2018 году на экраны вышел художественный фильм "Собибор". РВИО было причастно к этому фильму, инициировало или поддержало ряд проектов по увековечению памяти Печерского. Мы в научном отделе решили, что эту мемориальную деятельность надо дополнить научной, а потому совместно с НПЦ "Холокост" выпустили научный сборник (сборник «Собибор: Взгляд по обе стороны колючей проволоки», 2018 – прим. Ред.). После этого мне захотелось продолжить. Подумал, что нужно сделать подобную книгу о Майданеке. Съездил туда, под Люблин. Решил покопаться в архивах. И были обнаружены не только документы по расследованию преступлений в этом лагере, но и прекрасные воспоминания советского военнопленного врача Сурена Барутчева. Не то чтобы они совсем не были известны в России или в Музее Майданека: ряд исследователей знал об их существовании, но по разным причинам их не издавали. Когда я их нашел в фондах Государственного архива Российской Федерации, то удивился, что такой блестящий источник никто не публиковал. Они написаны интересно, причем это свидетельство "сразу после" - такое встречается крайне редко, зачастую воспоминания об опыте концлагерей писались спустя лет 10-15. У свидетельств, зафиксированных сразу после освобождения, также немало проблем: часто это рассказы перед следователем, прокурором или судом; или наоборот, воспоминание о лагерном опыте призвано в публичном пространстве призвать преступников к ответственности. А здесь наоборот, прежде всего эти воспоминания – акт выговаривания, желание рассказать о своем травматичном опыте с неким терапевтическим эффектом. Людям, пережившим трагедию, важно выговориться, и благодаря Константину Симонову Барутчев смог это сделать, причем он не записывал их, а наговаривал, что придает тексту двойную силу.

При публикации к воспоминаниям Барутчева мы добавили и свидетельство бежавшего из Майданека еврея Диониса Ленарда – он бесследно исчез году в 1944-45, но текст о его пребывании в Майданеке уже распространялся в словацком подполье. Это достаточно известный за рубежом источник, цитируемый – потому что является свидетельством Холокоста во время Холокоста, написанным по очень горячим следам.

СПРАВКА

Дионис Ленард – словацкий еврей из г.Жилины, депортированный в Майданек в апреле 1942-го. Примерно в конце июня – начале июля того же года ему удалось бежать и добраться до Словакии, а затем переехать в Венгрию. Его послевоенные следы теряются. Воспоминания он написал в 1942 году и передал в словацкий еврейский совет, затем их копию в своем дневнике процитировал раввин Армин Фридер, и эту версию – без указания авторства – опубликовали в Израиле в 1961 году. Позднее обнаружили оригинал. Это – первое по времени свидетельство выжившего узника Майданека, написанное в период войны и в разгар политики Холокоста.

Из воспоминаний Диониса Ленарда:

"С тех пор, как позади нас закрылись ворота лагеря, любые вечные ценности перестали существовать. Всё стало сиюминутным. И человеческая жизнь потеряла значение. Ежедневно погибали по 400-500 человек. Из них половина умирала естественным путём, если только кого-то, кто умер, будучи заморенным, вообще можно считать умершим своей смертью. Как правило, это были старики, которые не были в состоянии жить в таких условиях и к тому же ещё работать. Другие же умирали не от естественных причин. Я не был везде, я не смог добраться до всех мест. Я описываю только те события, которым я был свидетелем, или о которых слышал. Однажды утром прибыла партия узников, в которой было много стариков. Тот, кто не видел болотной жижи Люблинского лагеря, не знает, что такое слякоть и грязь. После каждого, даже небольшого дождя плац размякал настолько, что становилось опасно идти по нему. Нужно было обладать ловкостью для того, чтобы пройти в деревянных башмаках по болотистой почве, в которую приходилось погружаться по щиколотку (в оригинале — «на 20 см». — прим. переводчика). Один еврей из восточной Словакии споткнулся и упал на землю. В момент падения этот старик слегка прикоснулся к отвороту штанины эсэсовца, который как раз шёл мимо. Тот вынул свой пистолет и на месте застрелил его. Такие случаи происходили много раз. Сначала трупы убитых закапывали, а потом их стали сжигать в крематории позади второго «поля». Там работал один австриец из Вены, он сидел уже 8 лет в концентрационных лагерях. Вся его работа заключалась в том, что он жёг трупы. Это неудивительно, что все эти события ужасно сказывались на нас и полностью парализовывали наши нервы. Ещё один старик из Нитры покончил жизнь самоубийством: ночью, когда это было запрещено, он приблизился к колючей проволоке и побежал по направлению к ограждению. Его застрелил конвоир. (…)

Через два дня после прибытия евреев из Люблинского гетто оттуда же к нам поступили тысячи женщин. Сначала их разместили в лагере, потом перегрузили на грузовики. Случайно мне довелось увидеть их вблизи, и я не поверил своим глазам. Ещё можно было как-то понять, что эсэсовцы били мужчин. Мужчины сильнее, мужчины способны сопротивляться, они могут легче сносить боль. Но чтобы так вот накидываться на слабых женщин, бить их прикладом, когда им не удаётся залезть на грузовик… Там была пятилетняя девочка, хорошенькая, как с картинки. Сам Рафаэль не смог бы нарисовать более красивое дитя. У неё были светлые, длинные, вьющиеся волосы. Она отстала и увязла в болоте. Она начала плакать. В своей наивности ребёнок не мог постичь, что кто-то сможет причинить ему страдание без какой-либо на то причины. Но эсэсовец ударил её в лицо. Если бы полицейский (Врутки)1 не удержал меня, я бы прикончил его. Тогда я понял, что нацисты были не люди и не звери, они были нечистью из потустороннего мира, для которой нет места на нашей планете".

Продолжение следует.