Верность, вера, разум и тайна

Верность

В быту Антон Иванович был прост, как подобает солдату. Супруги называли друг друга на ты, жена и вовсе звала его "Иваныч". Французские слова он переиначивал на русский манер, аперитив называл "оперативом", игру "бильбоке" – "городки". Приблудившегося котенка назвал Васькой – тот важно сидел на письменном столе, грелся под лампой, лежа на рукописях. Генерал сам ухаживал за садом, подметал двор. Иногда, когда рядом не было жены и дочки, отпускал русские слова покрепче. 

Антон Иванович не мог понять, как руководство Франции за такой короткий срок проиграло войну, имея одну из лучших армий в мире. Он и сам проигрывал сражения, и даже войну – но бился до конца, его солдаты цеплялись за каждый вершок земли. Проиграть войну из трусости, фактически не сопротивляясь, казалось ему позором. Вскоре пришли новые власти – французами стали править немцы, хотя формально неоккупированной зоной "руководил" маршал Петэн.

Когда арестовали жену, Антон Иванович сначала не поверил. 15 июня 41-го года приехали какие-то не то гестаповцы, не то эсэсовцы, черт их разберет, он подумал – наверняка за ним. Оказалось – за ней. Отпустили довольно скоро, но взяли под надзор. Она отказалась выйти из-под ареста: в тюрьме было много русских, а переводчиками немцы еще не обзавелись, и соотечественников нельзя было оставить без помощи. Раз в неделю в дом являлся немецкий офицер и рылся в бумагах. Вскоре все книги оказались в списке запрещенных. Эти немцы по-русски читать не умели. Стало очевидно, что список составили и подсунули им русские "читатели".

Вскоре на сторону немцев перешли атаман Андрей Шкуро и генералы Петр и Семен Красновы.

И не просто перешли – присягнули, погоны нацепили! Он не был удивлен. Генералу было семьдесят лет, он наивен не был, и цену этим деятелям узнал еще в России. Ближе к зиме ему самому предлагали переехать в Германию, работать в архивах, деньги обещали. Он смог ответить только одно: "Ни в чем не нуждаюсь. До конца войны никуда не уеду". И "приглашающие" прекрасно поняли, какой именно конец этой войны он имеет в виду.

А ему, жене и дочери нечего было есть. Последние десять кило картошки промерзли, масло из оставшейся банки сардинок сберегли, чтобы заправить чечевицу. Васька, который всегда эти банки вылизывал, был очень недоволен… На фотографии, где они вдвоем в саду, его жена, Ксения Васильевна, написала "Как же мы все исхудали".

А потом… Дмитрий Алексеевич, князь Шаховской, православный священник, иерарх! Что он пишет от собственного имени, в газете?! "Понадобилась профессиональная, военная, испытанная в самых ответственных боях железно точная рука германской армии. Ей ныне поручено сбить красные звезды со стен русского Кремля, она их собьёт, если русские люди не собьют их сами. … Эта армия, прошедшая своими победами по всей Европе, сейчас сильна не только мощью своего вооружения и принципов, но и тем послушанием высшему зову, Провидением на неё наложенному сверх всяких политических и экономических расчетов. Сверх всего человеческого действует меч Господень".

Но самое отвратительное было впереди. Однажды к нему в дом заявился местный немецкий комендант, а с ним - советский генерал. То есть уже не советский. Эсэсовский генерал Андрей Власов. Разговор был короткий. Разные источники подтверждают такие слова: "Я русский офицер и чужой формы никогда не носил. А Вы осмелились явиться ко мне в форме, которую на Вас надели враги русского народа. Нам не о чем разговаривать". Если была у них минутка для общения наедине, думается, Антон Иванович вообще ничего ему не сказал. Много чести.

В 1943 году на собранные эмигрантами деньги он ухитрился тайно купить и переправить в Россию вагон очень качественного "белого" стрептоцида. Сталин был крайне удивлен и озадачен. И распорядился медикаменты принять, но откуда они – сохранить в тайне. Только не бывает в истории вечных тайн. Антон Деникин ненавидел большевизм и большевиков. Но до самой смерти любил свою страну.

Он не мог стать активным участником сопротивления – слишком уж был на виду, а главное – был уже очень болен. Но пленным офицерам и солдатам из загадочной Совдепии всегда говорил, что немцы в этой войне победить не смогут – кишка у них тонка. О солдатах из бывших пленных писал: "Так нелепо, странно видеть этих русских людей в немецкой форме, а сказать прямо, как же это так? Понимаете ли, что врагу России служить - нельзя… Нельзя!" А о тех, кто сам сделал выбор – так: "В сделках с совестью в таких вопросах двигателями служат большей частью властолюбие и корыстолюбие, иногда, впрочем, отчаяние. Отчаяние — о судьбах России. При этом для оправдания своей противонациональной работы и связей чаще всего выдвигается объяснение; это только для раскачки, а потом можно будет повернуть штыки… Такого рода заявления сделали открыто два органа, претендующие на водительство русской эмиграции… Простите меня, но это уже слишком наивно. Наивно, войдя в деловые сношения с партнером, предупреждать что вы его обманете, и наивно рассчитывать на его безусловное доверие. Не повернете вы ваших штыков, ибо, использовав вас в качестве агитаторов, переводчиков, тюремщиков, быть может, даже в качестве боевой силы — заключенной в клещи своих пулеметов, — этот партнер в свое время обезвредит вас, обезоружит, если не сгноит в концентрационных лагерях. И прольете вы не "чекистскую", а просто русскую кровь — свою и своих напрасно, не для освобождения России, а для вящего ее закабаления".

Думается, и другие слова находились для заблуждавшихся. При личных встречах.

Антон Иванович Деникин, 1872 -1947

Вера

У отца Димитрия, настоятеля домового храма Покрова Пресвятой Богородицы при русском общежитии на ул. Лурмель, не было иллюзий по поводу его церковной карьеры. Уж слишком был верующим. Среди священнослужителей бывают такие, кто и богу молится и себя не забывает. А он о себе забыл.

Не из немецкой комендатуры, не из гестапо – из православного епархиального управления в 1942 году потребовали у него список новокрещенных с 1940 года. Тот, кто просил, прекрасно знал – о. Дмитрий выдавал свидетельства о крещении многим евреям, которых это спасало от гибели, и при этом не требовал от них отказа от иудейского вероисповедания. Как удобно бороться за чистоту веры, если за это будут еще и поблажки от опасных нацистских властей!

А он твердил: "…я позволю себе ответить, что все те, которые, – независимо от внешних побуждений, – приняли у меня крещение, тем самым являются моими духовными детьми и находятся под моей прямой опекой. Ваш запрос мог быть вызван исключительно давлением извне и продиктован Вам по соображениям полицейского характера. Ввиду этого я вынужден отказаться дать запрашиваемые сведения".

Дело отца Дмитрия вел эсэсовец Гофман. Не знаменитый Отто Гофман, который был начальником Главного управления СС по вопросам расы и поселения. Безвестный, безымянный Гофман, серая мышка в черном мундире. Удобнейшая фамилия! Как Смит в Англии, Иванов в России, Дюбуа во Франции… Снял форму, и нет тебя. Но Гофману предстояло прославиться. Он обнаружил во время обыска письмо одной еврейки, которая просила выдать свидетельство о крещении. Гофман вызвал отца Дмитрия в гестапо.

Начался допрос. О том, что там происходило, никто бы не узнал, если бы не сам Гофман. Он решил поведать историю "строптивого попа" в том самом общежитии на улице Лурмель для устрашения слушателей. Гофман предложил священнику свободу с условием больше евреям бумаг о крещении не давать. В ответ о. Дмитрий показал на распятие и сказал: "А этого еврея вы знаете?"

"Ваш поп сам себя погубил. Он твердит, что, если его освободят, он будет поступать так же, как и прежде", - откровенничал эсэовец.  

Отца Дмитрия в лагере избивали чаще, чем остальных. А он говорил: "Если бы я не был священником, если бы я не делал этого, я был бы самым несчастным человеком... Мой, Богом данный мне путь спас меня, и я только горюю и грущу, что так мало делаю, вот здесь мы заключены, как будто и делать нечего, а сколько я не сделал, потому что ленив..."

В Париже соотечественники делали все что могли, чтобы его спасти. Обратились к немецкому пастору, чтобы тот уговорил нацистские власти помочь в освобождении. Однако патер потребовал сначала известить заключенного о том, что тот должен обещать ничем не заниматься кроме служб и молитв. "Мы все равно несем ответственность и одинаково ни в чем не виноваты", - ответил отец Дмитрий. 

В лагере он сорвал с себя метку F – он был французским гражданином, а отношение к ним было помягче – и сменил на нашивку советского пленного.

В декабре 1943 года его перевели в лагерь "Дора", на подземные заводы, на производство ФАУ-2. Там он тяжело заболел. Заключённые попытались освободить его от тяжелых работ, считая стариком, – и были поражены, когда он сказал, что ему только 39 лет. Надзиратель больничного барака, куда отец Дмитрий пропал с плевритом, рассказал, что перед смертью тот просил поднять ему руку и перекрестить его.

Отец Дмитрий был участником Сопротивления, соратником знаменитой Матери Марии.

Он умер 9 февраля 1944 года. По воспоминаниям узника Бухенвальда Федора Пьянова, "он умер от воспаления лёгких на грязном полу, в углу так называемого "приёмного покоя" лагеря, где не было ни лекарств, ни ухода, ни постелей. Вечером или в ночь он умер и, вероятно, под утро был увезён с другими покойниками в крематорий лагеря Бухенвальд. В то время покойников из лагеря "Дора" сжигали в Бухенвальде". 

Он не оставил после себя никаких трудов, только несколько писем. Карьеры в церковной иерархии не сделал – да и не стремился. В 2004 году отец Дмитрий, в миру Дмитрий Андреевич Клепинин, был канонизирован. Архиепископ Парижа кардинал Люстиже призвал паству молиться за православного мученика Дмитрия так же, как за святых и покровителей Франции. Государство Израиль назвало его "Праведником мира", а его имя вписано в "Яд Вашем" - национальный мемориал Холокоста.

Списка крещенных в 1940 году так никто не увидел. Никогда.

Дмитрий Андреевич Клепинин, 1904 -1944

Разум

"Истоки морали: в опыте угрызений совести, но разве в конечном счете это не любовь? Подумать. Возникновение языка. Мать и дитя. Возможно".

"В итоге язык — это не только некий способ выражения, но также и формирования мысли. Другими словами: мысль есть способ выражения духа языка".

"Сверхчеловек мир — это машина по изготовлению богов, и т.д. и т.п. Но взволнованность Ницше сильнее, непосредственнее; Бергсон более научен. Сложно предсказать, каким будет влияние "Заратустры", несомненно то, что эта книга окажет очень сильное влияние на национал-социалистическое движение в Германии (вопрос об аутентичности ницшеанства оставляю открытым)".

Автор этих слов был прекрасным лингвистом и этнографом, спортсменом и литератором, писал стихи. А работал в Париже в Музее Человека.

- Легко рассуждать в кабинетно-библиотечном уединении о философии, языке, совести, когда кругом война, – скажет поверхностный читатель. Он не совсем неправ – уединение было.

"В одиночной камере — вот где человек проявляется в полной мере. Мудрость в сравнении с умом то же, что доброта в сравнении с вежливостью. Счастье приобретается только страданием. Не счастье, так ясность".

В одиночной камере человек вел такой дневник.

"Тюрьма ничего не дает, но она действует на меня как проявитель на пленку. Это как темная комната.

Бессмысленная боль унижает, а страдание оплодотворяет, преображает. Возможно ли превращать одно в другое?"

В 1939 году его призвали во французскую армию, он попал в плен. Но уже в начале июля 1940-го бежал, вернулся в оккупированный Париж и сразу создал одну из первых групп Сопротивления. В марте 1941-го был арестован. Вместе с русским коллегой, Анатолием Левицким, создал ячейку сопротивления, получившую название "Сеть Музея Человека". Это название придумали уже в гестапо. Создатели группы назвали ее "Национальный комитет общественного спасения" (Comité National de Salut Public). В ней состояло 30 человек. Они быстро нашли связь с голлистами-подпольщиками, напечатали несколько сотен экземпляров радиообращения "33 совета оккупированным", листовку "де Голль, мы с вами!", обличительное открытое письмо коллаборационисту Филиппу Петэну, и распространяли их – опускали в почтовые ящики, наклеивали на стены автобусов, а 15 декабря выпустили первый номер газеты "Сопротивление" – на крохотных листочках, отпечатанных с двух сторон.

И название газеты стало названием всего патриотического антинацистского движения во Франции и по всей Европе, а дал ему это имя русский ученый – Борис Вильде. 

Его передовицу из этой газеты транслировало французское голлистское радио из Лондона. Три номера вышли под его редакцией, четвертый редактировал журналист Пьер Броссолетт. Вильде совершил агитационную поездку по югу Франции, по вишистской зоне: Марсель, Лион, Тулуза… Он мог бы там и остаться – но нужно было срочно выпускать следующий номер. Однако 26 марта 1941 года его арестовали.

23 февраля 1942 года семь антифашистов были расстреляны в форте Мон-Валерьен. Немцы еще верили в свою победу, а потому расстрел обставили со дешевым романтическим пафосом. Двенадцать солдат, капеллан, судьи. Места у стены не хватало, и тогда Борис Вильде и Анатолий Левицкий вызвались умереть во вторую очередь, поддержав измученных товарищей по борьбе. От повязок на глаза отказались, перед смертью пели "Марсельезу".

Его жена, как реликвию, берегла его последнее письмо.

"Любимая моя, милая Ирен, простите, что обманул Вас: когда я вернулся, чтобы еще раз Вас поцеловать, то уже знал, что это будет сегодня. Если честно, то я горжусь своим обманом: Вы убедились, что я не был напуган и улыбался как обычно. Я вступаю в жизнь с улыбкой, как в новое приключение, с некоторым сожалением, но без угрызений совести и страха". 

За четыре недели до смерти он написал такое четверостишие:

Comme toujours impassible

Et courageux (inutilement)

Je servirai decible

Aux douze fusils allemands.

Как всегда невозмутим

И (быть может, зря) отважен

Послужу мишенью им –

Дюжине винтовок вражьих.

(перевод А. Суханова)

И напоследок – строки из его дневника:

"Быть человеком прежде, чем быть немцем, солдатом, судьей, самцом, отцом, католиком, художником. Это представляется таким недостижимым в наши дни (да и всегда). Давно стремлюсь к этому, но не достигаю и наполовину. Во всяком случае, я научился простоте, это много. Если бы у меня был талант... Но и это вещь второстепенной важности.

Порой мне удается совершенно отрешиться, освободиться от всего, что составляет мою жизнь, всего, кроме Ирен. От нее мне не удается отстраниться. В этом проявляется истинная мера моей любви — того единственного, что (временами) еще связывает меня с бытием. И это чудо".

Борис Владимирович Вильде, 1908 -1942

Читайте также

Тайна

Когда эмигранты зачитывались романом не известного никому нового автора, они и предположить не могли, что пробегают днем по тем самым мостам, под которыми он ночевал. Какое-то время он жил в нищете. По собственным словам, за первые пять лет в Париже изучил каждую лавку, где могли рассчитаться ночлегом. Мыл зимой паровозы, был конвейерным рабочим на заводе Рено, и умудрялся учиться в Сорбонне и писать.

Потом он стал таксистом, а когда публика читала криминальную хронику – не знала, что из-под пера репортера в свое время вышел всеми перечитанный роман, и уже готовы новые. А о личной жизни писателя до сих пор неизвестно вообще ничего, сохранились только несколько писем от неизвестных женщин и весьма завистливое свидетельство знакомого: "…маленького роста, со следами азиатской оспы на уродливом лице, широкоплечий, с короткой шеей, похожий на безрогого буйвола, все же пользовался успехом у дам". Другие знакомые подтверждают, что не "все же" успехом, а очень даже серьезным и постоянным – но и только. Кстати, никаких свидетельств о личной жизни его знакомых и приятелей у самого писателя тоже не найти. В книгах его персонажи кажутся абсолютно выдуманными, не имеющими прототипов в реальности. 

Для исследователя он чрезвычайно неудобный человек. Например, известно, что он женился на Фаине Дмитриевне Гавришевой, урождённой Ламзаки, в 1936…или 37 году. Официальный брак они оформили только в 1951-м. Что в 1940 году получил пропуск в провинции Дордонь для возвращения в оккупированный Париж.       

"Пропуск

выдан господину Газданову Жоржу и сопровождающей его семье, состоящей из двух человек, его тети Гавришеф, урожденной Ламзаки, для поездки в Париж, где он проживает по адресу Улица Брансьон, 69.

Тивье, 27 сентября 1940 г."

То есть, когда все стремились из оккупированного Парижа уехать, он туда возвращается. Жена почему-то названа "тетей". Племянница жены Таня вообще не упоминается… 

Есть открытка друзьям, Михаилу и Татьяне Осоргиным, от августа 1942 года. Больше двух лет они не получали от него ни единой весточки! Почему-то… 

Paris 24/VIII 42

 Mes chers amis, excusez-moi de n’avoir pas ecrit jusqu’a present. J’etais bien au courant de se que vous faisiez par l’intermediaire de madame Emilie et de Michel. Je n’ecrivais pas, car on peut dire si peu de choses dans une carte et cela me de courageait.  Mais je tiens quand meûme a rappeler timidement que j’existe toujours et que tant que j’existe, je garderai les me(û)mes sentiments envers vous. Je vous souhaite bien des choses et de preference les meuilleurs que puissent vous faire plaisir.

 Je vis paisiblement et j’ecris des choses insignifiantes. J’ai l’occasion de parler souvent de vous chaque fois que je vois nos amis communs, il est vrai qu’il en reste de moins en moins. Je serais heureux si cette petite carte revive en vous le souvenir de votre toujours devoue

 Gasdanoff.

Мои дорогие друзья, извините, что я до сих пор не писал вам. Я был посвящен в ваши дела со слов мадам Эмили и Мишеля. Я не писал, ибо так мало можно написать в открытке, а это меня просто бесит. Но хочется без лишних слов вам напомнить, что я все еще жив, и пока я жив, я сохраняю все те же чувства к вам. Я желаю вам всего самого лучшего, что может вас осчастливить. Я мирно живу и пишу какие-то мелочи. По возможности говорю о вас каждый раз, как только я вижусь с нашими общими друзьями, правда, их остается все меньше и меньше. Я был бы счастлив, если бы эта открытка оживила в вашей памяти воспоминания о вечно преданном вам

Газданове.

Русский пишет русским… по-французски? Ну да, оккупационный режим, письма вскрывают, а тут и вовсе открытка. Но вот ответ Осоргиных нерадивому другу, который за два года не нашел времени черкнуть им открытку. Другу, на которого впору обидеться и хотя бы упрекнуть – если пишешь мелочи, то почему бы не черкнуть письмишко, пару строк, "жив, люблю вас, не забываю. С новым годом, с днем рождения…"

Газданову

 69, rue Brancion Paris 15 e

5.9.42

 Дорогой Георгий Иванович.

 Нежданно-негаданно получили Вашу открытку. Спасибо, что написали, у нас тут каждая строчка на вес золота. Не думайте, что мы о Вас не вспоминали. … совсем недавно даже составили целый список всех близких и соображали, где кто и что кому может грозить.

И еще:

"Напишите нам, не нужна ли Вам наша деревенская помощь по части плодов земных?  С удовольствием пришлем, что будет в наших возможностях. Хоть Вы и писали неоднократно Шемам [cемье их общего друга Георгия Феофиловича Шеметилло], что живете прекрасно, позвольте в этом усумниться".

Известно также, что за годы войны писатель Гайто (Георгий Иванович) Газданов действительно не написал почти ничего.

А вот еще один факт, подтвержденный документом: в феврале 1947 г.  председатель русского отделения Союза добровольцев, партизан и участников движения Сопротивления во Франции Игорь Кривошеин выдал Гайто Газданову удостоверение в том, что с октября 1943 года он являлся членом группы "Русский патриот", а с февраля 1944 года редактором одноименной газеты. И все.

Однако в самых разных биографиях Газданова говорится, что он был участником Сопротивления, помогал скрываться евреям и бежавшим из плена советским солдатам, многих из которых прятал в собственной крохотной квартире, где они спали на диванчике в коридоре, вступил в партизанскую бригаду, созданную советскими пленными. Ну, допустим с пленными – да, это можно было начать и в 43-м. Но евреев прятать в 43-м было уже поздно! А главное – чтобы человек такой силы воли, русской культуры и кавказской гордости с 40-го по октябрь 43-го ничего не делал? Присоединился к очевидно побеждающей стороне?  Нет, так не бывает. Просто не может быть.

Или вот еще факт: в 1935 году Газданов просит Алексея Максимовича Горького посодействовать его возвращению в СССР. Однако вернуться ему не позволили, и уж явно не Горький. А в 1939 году Газданов 1 сентября подписывает декларацию на верность Французской Республике. Никто не понуждал, не агитировал его и даже не просил. Даже войну Германии сама Франция объявила на день позже! В чем же тут дело?

 В 1941 году по ячейкам Сопротивления прокатилась волна арестов. Множество людей было казнены, отправлено в нацистские концлагеря. Но Сопротивление продолжалось, и не просто декларативное, а деятельное, боевое, вело военную разведку. А такая работа требует абсолютной секретности. Ее можно поручить только абсолютно надежным и умеющим хранить тайну, неприхотливым в быту, привычным к лишениям. И точно не остался бы без такой работы человек, даже о влюбленностях и романах которого нет ни одного точного свидетельства. Щепетильный в вопросах чести до ничтожных (для других) мелочей. Привычный к мытью паровозов в марсельском депо. Прекрасно знающий Париж до самых убогих закоулков, знакомый с клошарами и преступниками, работавший репортером в криминальной хронике, водивший такси по ночам…

Но чем именно был занят русский писатель Гайто Газданов в эти годы – возможно, мы уже никогда не узнаем. Впрочем, время идет. И вполне вероятно, что по истечении какого-то срока будут открыты тайные ныне архивы – и мы узнаем… точнее, просто получим подтверждение тому, о чем и так догадались.

"Если у тебя есть силы, если у тебя есть стойкость, если ты способен сопротивляться несчастью и беде, если ты не теряешь надежды на то, что все может стать лучше, вспомни, что у других нет ни этих сил, ни этой способности сопротивления. И ты можешь им помочь. Ты понимаешь? Для меня лично в этом смысл человеческой деятельности. Меня спрашивали: зачем это делать? или: почему надо так поступать? Мне как-то сказали: вы говорите так, потому что вы христианин и потому что вы верите в Бога. Но я знал людей неверующих, знал других, которые едва слышали о христианстве и которые поступали именно так. Самое замечательное в этом то, что такая деятельность не нуждается ни в оправдании, ни в доказательстве своей пользы. Я верю в Бога, но, вероятно, я плохой христианин, потому что есть люди, которых я презираю. Если бы я сказал, что это не так, я бы солгал. Правда, я замечал, что презираю не тех, кого обычно презирают другие, и не за то, за что людей чаще всего презирают. Но огромное большинство людей надо жалеть. На этом должен строиться мир. Нас, то есть таких, кто думает, как я, нередко называли сумасшедшими. Но многих из тех, которые так говорили, давно уже нет, давно забыты их имена и то, что они считали правильным и нужным, а мы еще существуем. И я думаю, что пока будет стоять мир, это будет так. И, в конце концов, не так важно, быть может, как это будет называться: гуманизм, христианство или что-нибудь другое. Сущность остается одна и та же, и сущность эта заключается в том, что такая жизнь, о которой я тебе говорю, не нуждается в оправдании. И я тебе скажу больше — то, что я лично думаю: только такая жизнь стоит того, чтобы ее прожить".

Г. Газданов, "Пилигримы".

Гайто (Георгий Иванович) Газданов, 1903 -1971