Хочешь мира — готовься к холодной войне

Кошмаром поколения Горбачева была Вторая мировая. "Когда война кончилась, мне было 14 лет. У меня до сих пор стоит в глазах разоренная послевоенная деревня. Вместо домов мазанки, везде печать запустения, нищеты. Наше поколение — поколение детей войны. Она опалила нас, наложила свой отпечаток и на наши характеры, на все наше мировосприятие", — пишет Михаил Горбачев в книге "Наедине с собой".

Детским кошмаром поколения перестройки, ускорения и рыночных реформ была атомная война. Холодная может превратиться в горячую — и тогда никого на свете не останется. Схемы, поясняющие, в какую сторону ползти от ядерного взрыва, висели в школе, и из коллективного бессознательного приходил кошмар: я просыпаюсь, комната залита пожарного цвета заревом, подбегаю к окну — огромному, во всю стену, панорамному, которого не было в реальности, а там двор с качелями и турником, деревья, дом пионеров и бомбоубежище — все аж звенит от радиации, понятно, что конец наступил, на горизонте встает бело-желтый ядерный гриб. Война везде, уползти от нее некуда. Конец фильма. Такие сны снились не только мне.

Горбачев стал тем человеком, персонально, который снял руку с кнопки "пуск". И исцелил от страха атомной войны миллионы людей. Сон с ядерным грибом не мучает больше Ивана Бездомного. У нас масса проблем, включая международные, но мы больше не невротики с заведенной чекой ядерного взрыва, который прогремит, потому что у кого-то рано или поздно не выдержат нервы. Для политика это немаленькое достижение.

К концу ХХ века советские люди подошли очень наивными. Будто бы отказавшись от взрослого понимания мира, которое было характерно для поколений Второй мировой. Граждане вполне вегетарианского позднего СССР думали, что это старики из Политбюро чего-то не поняли про современность, свернули со своим коммунизмом на заросшую тропу, что из-за их политического упрямства мы получили клеймо "империи зла", в которой не росли модные джинсы и хорошие автомобили. А всего-то и надо — рассказать людям по ту сторону Берлинской стены о себе. Что мы хорошие, что мы хотим мира, что солнечному миру — да-да-да, ядерному взрыву — нет, нет, нет. И мир откроется и засияет удивительными красками. Это тоже был сон, который снился со времен развитого Брежнева.

Но мы просто плохо работали с документами. Вы читали Фултонскую речь? Нет? А зря. Ее следовало бы включить во все школьные учебники.

Первым, кто начал пересмотр итогов Второй мировой войны, которые еще даже не успели подвести ни на Нюрнбергском трибунале, ни в ООН, был сам Черчилль. Которому не нужно было рассказывать про миллионы жертв и образ благородных победителей. Он знал. Но дал старт новой войне, в марте 1946 года, когда были еще живы основные игроки рейха, сидящие на скамье подсудимых

Контекст Фултонской речи невероятно плотный — за несколько послевоенных месяцев была создана вся современная экономическая и политическая конструкция. Европа и СССР лежат в руинах, еще не все воины вернулись домой. Только что вскрыли яму с останками Гитлера, Евы Браун, Геббельса, его жены и детей и перезахоронили их в Магдебурге, в расположении советской военной части. В Нюрнберге разбирают завалы от обрушившихся зданий, хорошим жильем считается уцелевший общественный туалет — там, по крайней мере, есть крыша и вода. Из газет мир впервые узнает о газовых камерах и плане "Барбаросса". Выжившие евреи начинают собирать доказательства Холокоста. В Бреттон-Вуде подписывают документы о создании Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития. Красная армия передает властям Вены спасенные 550 колоколов. США заявляют о создании первого компьютера. В Париже станцию метро называют именем города-героя — Сталинград. Официальными языками ООН становятся английский, китайский, французский, русский и испанский. Новый премьер-министр Великобритании Клемент Эттли на первом заседании Генассамблеи ООН заявляет: "Сейчас мир един как никогда ранее". Вы понимаете, что происходит? Это как конец 80-х — начало 90-х, но намного ярче. И мы — победители, авторы новой мировой архитектуры. И вдруг машина надежды и прогресса разлетается на полном ходу.

Политики, конечно, знали о сепаратных переговорах союзников с нацистами, идущими с 1943 года. Сюжетный двигатель истории Штирлица-Исаева (операция "Санрайз-Кроссворд") вполне историчен: в фильме Лиозновой наш разведчик выясняет, кто из лидеров рейха выходит на контакт с США и Великобританией. Знали о плане "Немыслимое", согласно которому Великобритания готовила нападение на СССР уже летом 1945 года. Но у мира, только что отвоевавшего, была небольшая передышка на любовь, с 9 мая 1945-го и до 5 марта 1946 года. Или на две недели больше, если считать с 25 апреля 1945 года, со встречи союзников на Эльбе. Одиннадцать с лишним месяцев — ровно столько продержался безусловный консенсус победителей. От Эльбы до Фултона.
Тезисы Фултона выглядят невероятно актуальными, особенно на фоне текущих санкций, на которые уже даже лень кликать в новостях.

Скандальность и даже оскорбительность состояла в том, что в речи Черчилля прозвучала риторика, которая ранее звучала в речах Геббельса в отношении СССР. В момент, когда носители этой риторики сидели на скамье подсудимых и их пропаганда была предметом разбирательства.

Сферу и географию политических и экономических интересов СССР Черчилль обозначает как отделенную железным занавесом от прогрессивного и демократического Запада. Выражение "железный занавес" Геббельс употребил в газете "Рейх" 24 февраля 1945 года.

Протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтийском море и до Триеста на Адриатическом море, на Европу опустился железный занавес. Столицы государств Центральной и Восточной Европы — государств, чья история насчитывает многие и многие века, — оказались по другую сторону занавеса. Варшава и Берлин, Прага и Вена, Будапешт и Белград, Бухарест и София — все эти славные столичные города со всеми своими жителями и со всем населением окружающих их городов и районов попали, как я бы это назвал, в сферу советского влияния

— говорит Черчилль.

Войну и тоталитаризм, которые нес гитлеровский режим народам мира, он умело надевает на образ СССР. "Сегодня на сцену послевоенной жизни, еще совсем недавно сиявшую в ярком свете союзнической победы, легла черная тень. Никто не может сказать, чего можно ожидать в ближайшем будущем от Советской России и руководимого ею международного коммунистического сообщества и каковы пределы, если они вообще существуют, их экспансионистских устремлений и настойчивых стараний обратить весь мир в свою веру".

Людей коммунистических взглядов он называют "пятой колонной", фактически агентами СССР. "Коммунистические партии и их пятые колонны во всех этих странах представляют собой огромную и, увы, растущую угрозу для христианской цивилизации, и исключением являются лишь Соединенные Штаты Америки и Британское Содружество наций, где коммунистические идеи пока что не получили широкого распространения".

То, что мы бы сейчас назвали сдерживанием распространения ядерных технологий и оружия, он формулирует грубо и откровенно: бомба должна принадлежать американцам:

Ни один человек ни в одной стране на нашей земле не стал спать хуже по ночам оттого, что секрет производства атомного оружия, а также соответствующая технологическая база и сырье сосредоточены сегодня главным образом в американских руках. Но я не думаю, что все мы спали бы столь же спокойно, если бы ситуация была прямо противоположной и монополией на это ужасное средство массового уничтожения завладело — хотя бы на время — какое-нибудь коммунистическое или неофашистское государство

Неонацизм и коммунизм Черчилль ставит рядом, в одной фразе, как зло одного порядка. Задолго до дискуссий в Рунете на тему "кто хуже — Сталин или Гитлер.

Черчилль говорит о необходимости гонки вооружений, назначая ответственными за нее якобы воинственных русских: "Общаясь в годы войны с нашими русскими друзьями и союзниками, я пришел к выводу, что больше всего они восхищаются силой и меньше всего уважают слабость, в особенности военную. Поэтому мы должны отказаться от изжившей себя доктрины равновесия сил, или, как ее еще называют, доктрины политического равновесия между государствами".

В речи прямо обозначена дожившая до наших времен концепция англосаксонского превосходства и единства. Черчилль символически передает пальму политического первенства США, теперь самая сильная страна защищает интересы этой части мира. "Мне трудно представить, чтобы обеспечение эффективных мер по предотвращению новой войны и развитию тесного сотрудничества между народами было возможно без создания того, что я бы назвал братским союзом англоязычных стран. Под этим я имею в виду особые отношения между Великобританией и Британским Содружеством наций, с одной стороны, и Соединенными Штатами Америки — с другой".

В этом знаменитом документе, как видите, аккуратно разложены все драконьи яйца холодной войны и все пропагандистские тезисы о плохой России прописаны так четко, что до сих пор почти без редактуры используются в современной пропаганде. Дорожная карта, написанная Черчиллем, не меняется уже 75 лет. Зачем улучшать то, что работает? Большинство обвинений словно только что сняты с лент информагентств.

Сталин ответил 14 марта в интервью газете "Правда", где обвинил Черчилля в разжигании войны, разрушении союзничества, англосаксонском расизме и сравнил с Гитлером:

Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира

Сталин называет его речь ультиматумом, который Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке. "Признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке — в противном случае неизбежна война". Ну ведь буквально с языка снял. Это то, что пишет каждый второй сейчас в Сети.

Если смотреть на Фултон, используя оптику Нюрнберга, испытываешь досаду — почти такую же, которую испытывали представители советской и европейской элит, сблизившиеся в ходе работы трибунала. Высшие прокурорские чины, судьи, военные, переводчики, разведчики, журналисты, художники — кого еще отнести к элитам, если не их? — были шокированы Фултонской речью. Представители прогрессивного человечества, а тогда это словосочетание звучало без иронии, словно бы опомнившиеся после чудовищной войны, противостояли злу вместе. Успели подружиться. И зауважать друг друга, как американский обвинитель Роберт Джексон и советский Роман Руденко. И вдруг диалогу пришел конец. Будто бы политикам стало нестерпимо думать, что люди могут объединиться вокруг добра без них. Зло зашло с тыла и нанесло удар.

Секретарь советской делегации в Нюрнберге Аркадий Полторак вспоминает, что речь Черчилля невероятно воодушевила нацистов. Они ждали ссоры союзников — и они ее дождались. "Как голодной курице снится просо, так Герингу и Риббентропу хотелось прочесть о конфликтах между буржуазным Западом и Советским Союзом". Двенадцатого марта, когда газеты принесли текст речи, "скамья подсудимых напоминала встревоженный улей. <…> Независимо от "групповой" принадлежности все подсудимые без исключения излучали радость. На лицах некоторых появилась даже затаенная надежда". Петля, нависшая над шеями нацистов, зримо отдалилась — и Геринг, по свидетельству Полторака, высказал уверенность, что проживет еще долго. "Единственные союзники, которые все еще находятся в союзе, — это четыре обвинителя, да и они в союзе только против подсудимых", — смеялся он. "Они испугались, что Германия будет слишком сильной державой. А вот теперь их беспокоит Россия", — вспоминает Полторак слова Геринга. Речь Черчилля так понравилась подсудимым, что они просили вызвать его в суд в качестве свидетеля. Нацисты стали с готовностью рассказывать, что еще в 1940 году Англия и Франция готовили бомбардировку нефтяных районов Кавказа. Стояла задача — завершить то, что начал Черчилль, окончательно рассорить союзников, опрокинув Нюрнбергский процесс.

Во многом благодаря самообладанию участников-юристов трибунал все-таки добрался до приговора. Но, увы, удар был нанесен — тема постепенно сошла с первых страниц прессы. Кстати, не в последнюю очередь из-за Фултона и начала холодной войны советская историческая наука не имеет полного собрания Нюрнбергских стенограмм: трибунал, который задумывался как триумф СССР, как начало нового мира, во многом утратил свое политическое значение. Он стал болезненным напоминанием о том, что не состоялось и уже не состоится

С Фултонской речи, по словам президента Рональда Рейгана — партнера Михаила Горбачева по Рейкьявику, ставшему первым шагом к финалу холодной войны, — родился современный западный мир. А мы-то уверены — и до сих пор, — что с акта капитуляции Германии и с приговора Нюрнбергского суда. Вот ключевой момент, о котором следовало бы помнить все эти 75 лет. Легкость, с которой Запад отошел от декларируемых совместных союзнических ценностей Победы, доказывает, перефразируя знаменитую фразу Черчилля: у Запада нет союзников, у него есть интересы.
Собственно, тут и ответ на мучительный вопрос, который всегда предъявляют Горбачеву: почему в ответ на щедрый его жест, с которым он смел со стола голубые военные фишки СССР, главной из которых была Берлинская стена, разделяющая Германию, мы получили не благодарность, не "без виз" и квартиру в евродоме, а идеально скроенную, сшитую по старым английским лекалам новую холодную войну.

Примерно тот же политический спектакль был сыгран в 1946 году.

Если бы мы осознавали, что начал холодную войну Черчилль, а завершил Горбачев, именно в такой конфигурации, то мы лучше бы понимали историю своей страны и мира. И если бы мы знали, что Черчилль предлагал нацистов расстрелять, а Сталин, напротив, судить открытым легальным судом, то мы лучше бы разбирались в политической драматургии. Если бы.

Если бы русские были англичанами, то Михаил Горбачев не стал бы тем полномочным представителем щедрого советского народа, который к концу XX века закрыл все послевоенные счета, подписал мир без аннексий и контрибуций. Обвиняют Горбачева в недальновидности и наивности. Я и сама хочу обвинить. Но почти каждый был готов тогда закрыть страницу Второй мировой навсегда. В этой политической позиции хорошо узнается наш родной, непрактичный политический человек. А представьте себе коллективного Черчилля, который отдал бы Берлинскую стену, не выторговав себе полмира и план Маршалла в придачу, не подписал бы бумагу о нерасширении Варшавского блока на Запад.

Горбачев говорил про общечеловеческие ценности, которые — я помню — казались общими для нас и Запада. Это чтобы не говорить про христианские. И в этой логике, конечно, надо было снести Стену, символ наказания Германии. Перестать подавать ее каждый день немецкому народу, как платок Фриде — у Булгакова. Простить грех и отпустить. Вот почему на Горбачева невозможно злиться. Он сделал то, что сделал бы на его месте порядочный русский человек.

Практичность же черчиллевского, западного политического человека состоит в том, чтобы выбирать интересы, а не идеалы. Вслед за кирпичами Стены из конструкции мировой безопасности выдернули все, что плохо и хорошо лежало. В этом смысле Фултонская речь для нас невероятной важности документ и урок. Мы наконец научились европейской политике. Учителя были первоклассные. Домашнее задание выполняем уже тридцать лет. Оно простое: все войны кончаются миром. Хочешь мира — готовься к холодной войне.