Интервью с Гитлером

Масштаб зла, его размах и его работа над теорией, практикой и воплощением, в том числе эстетическим – а зло умеет себя продвигать – привлекает к нему почитателей и последователей. Помните, как в фильме "Дракула": "Хозяин, хозяин!", — зовет вампира несчастный. Кстати, вот тоже пример пиар-силы зла – политическое чудовище Влад Цепеш, уничтожавшее своих противников жесточайшими способами, получило вечную жизнь в искусстве, став вампиром Дракулой. Зная это страшное свойство зла массово очаровывать души и умы, государства идут на прямые ограничения. Скажем, "Майн кампф" у нас запрещена. Ужесточаются законы, касающиеся демонстрации нацистских символов, образов, лидеров. Никакой свободы в этом вопросе. 

Сегодня народ искушен, все читали, все видели, ничего не боимся, и чтобы накрутить рейтинг, привлечь внимание, устроить событие, надо смешать взболтать обыденность зла с его грандиозностью. И сразу – интрига. О, Гитлер из соседней квартиры? Гитлер на нашей улице? Но чтобы изучать свойства души Гитлера нужна особая оптика художника: не всякий приближающийся к теме – Сокуров. На роль Гитлера выбирают персонажей попроще, с которыми будто бы может совладать всякий журналист или режиссер средней руки: Чикатило, например, или скопинского педофила Мохова. И вот уже рейтинг и просмотры. Произнесешь "интервью с педофилом" – прозвучит отвратительно. А "интервью с маньяком" – интригующе. Сравнение же с Гитлером обещает масштабный и притчевый сюжет. Мы изучаем зло, о как!  

Упоминание Гитлера "продает" все что угодно. Многие изысканного ума люди пишут логичные тексты, объясняющие, почему надо внимательнее посмотреть на "гитлера", почему нам нельзя запрещать этот уникальный опыт – интервью с подонком, почему важно изучить психологию преступника, почему мы, культурные люди, должны знать, что существуют другие, непохожие на нас. Как будто мы не в курсе, что существуют даже людоеды. И знали бы о них даже без фильма "Молчание ягнят", который мелькает в качества неопровержимого аргумента в пользу интервьюирования маньяков (что, и кино запретить?!). Я читала даже оригинальное мнение, связывающее проблему засилья зла в СМИ с непрофессионализмом: дескать, мы, журналисты, плохо умеем писать про хорошее – и часто это правда, увы, в хорошем мало драматургии, а читатель любит погорячей. Мы должны научиться хорошо писать про хороших людей, и интерес к плохому сам собой затухнет. Битва контентов, так сказать. Честная конкуренция смыслов между Гитлером и матерью Терезой.

Но мы видим, к чему привело уравнивание шансов между злодеем и святой – за те 30 лет, что мы наблюдаем глорификацию преступников, количество зрителей умного кино и читателей хороших сложных книг устремилось к нулю, а количество рейтинговых сериалов про зверства увеличивается в геометрической прогрессии. Вот так работает свобода без образования и морали – в пользу "гитлера". 

Но обратимся к реальному Гитлеру, у которого кому-то очень хочется взять интервью. Вопрос: а что он мог бы сказать про газовые печи и блокаду Ленинграда, например? Мы бы узнали что-то новое? Ну так, по-честному? Есть хоть один шанс, что интервью с Гитлером добавило бы что-то на чашу нашего понимания зла и добра? Каких еще слов нам требуется, чтобы осмыслить Холокост? Слов Гитлера, серьезно? 

Тем не менее, взять такое интервью у Гитлера – о его преступлениях – никому не удалось, в силу обстоятельств – он покончил с собой до Нюрнберга. Однако преемник Гитлера, человек номер два в рейхе это интервью дал. 76 лет назад.

Интервью Германа Геринга информагентству "Ассошиэйтед Пресс наделало много шуму в мире и стало причиной скандала на процессе. К преступникам допускались только адвокаты и психологи, как раз берущие интервью. И официально журналистам подобраться было невозможно. Репортеры передали вопросы через адвоката нациста и тем же путем получили ответы. Эксклюзив. Который сначала опубликовала газета "Нейе цейтунг", выходившая в американской зоне оккупации, за ней — The New York Times, далее – везде. 

Так давайте же скорее посмотрим, что такое это зло, если в него пристальнее вглядеться. Что оно нам нового расскажет о мире, о нацизме и нас самих? 

"Будучи представителем правительственной системы, созданной Адольфом Гитлером, я готов предстать перед судом. Я все еще считаю себя верным паладином своего фюрера. Я был его сторонником и учеником". Из интервью Геринга для "Ассошиэйтед пресс". Le Monde, 4 декабря 1945 года

Так. Верность злу. 

"Я бы снова поддержал фюрера таким, каким я его знал, когда мы взяли власть в Германии в свои руки". The New York Times, 2 декабря 1945 года

Нераскаяние. 

"Множество свидетелей могло бы подтвердить, что я сделал все, что в моих силах, чтобы препятствовать развязыванию этого конфликта. (...) Я ни желал, ни способствовал подготовке агрессивной войны". Le Monde, 4 декабря 1945 года

Самооправдание. 

Стало ли нам понятнее что-то про нацизм после слов, прозвучавших из уст Геринга, реализовавшего его практики – Холокост, массовый геноцид, войну? Вам именно Геринг был для этого нужен? Точно нет. И Геринг врет. В каждом слове. И оправдывает себя. И выкручивается. И одновременно снова и снова присягает злу. Что-то новое? С тех пор как взято это интервью зло ничуть не изменилось. Оно врет, выкручивается и оправдывает себя. Собственно, эта триада – верность злу, нераскаяние и самооправдание — вполне универсальна.

Удивительно смотрится из нашего времени советская пресса, возмущавшаяся публикацией. За 76 лет журналисты в нашей стране тоже прошли долгий путь. 

"И это опубликовано в газете после того, как были прочитаны на суде документы, изобличающие Геринга и Кейтеля, да и всех прочих, в самом наглом и самом подлом захвате чужих земель, в захвате Австрии, Чехословакии, Польши и других стран!", — возмущался Всеволод Иванов на страницах "Известий" 10 декабря. 

"Нет нужды в подробностях приводить содержание этого письменного интервью. Каждый здравомыслящий человек легко представит себе, что может сообщить представителю печати злодей, защищающий свою шкуру", — вторил ему корреспондент газеты Константин Тараданкин в номере от 14 декабря. И утверждал, что "такие журналистские трюки, бесспорно, вредны". (Кстати, наши поиски полного текста интервью успехом не увенчались. Может быть, мы искали плохо, но, скорее всего, оно выпилено из интернета и есть только в бумажных архивах). 

Интервью побудило Отдел безопасности Международного военного трибунала 14 декабря 1945 года принять решение о запрете адвокатам посредничать между журналистами и подсудимыми. В информационном центре повесили сообщение, что каждый, кто добывает информацию о трибунале и фигурантах для передаче прессе, совершает акт неуважения к суду. 

Нюрнберг дал слово свидетелям, которые впервые в истории юриспруденции выступали фактически как обвинители. Показания, прозвучавшие в суде, были настолько чудовищными, что не оставляли защите шансов. Но и преступления были беспрецедентными. Рассказывать о них громко, на открытых заседаниях, под фотокамерами, под взглядами сотен журналистских глаз – не зря в зале было столько прессы, она составляла большинство зрителей – это был главный драматургический стержень процесса. Стояла задача проинформировать человечество о нацистских преступлениях, максимально широко. И защитить жертв. Безвинные, со сломанными судьбами и телами, и даже умершие – те, кто присутствовал в зале суда только фрагментами изуверски замученной плоти – побеждали в этом суде преступников, палачей и насильников. 

Свидетель советского обвинения Абрам Суцкевер, писатель, узник Вильнюсского гетто, участник боевой организации гетто:

"17 июля 1941 г. я был свидетелем большого погрома в Вильно на улице Новгородской. Руководителями этого погрома были Швейхенберг, Мартин Вайсс, Херринг и немецкий начальник гестапо Шенхабер. Они окружили этот район зондеркомандой, выгнали всех мужчин на улицу, приказали им расстегнуть брюки, а руки поднять наголову. [Показывает] Когда это было сделано, всех евреев направили в тюрьму. Когда евреи стали идти, брюки сползали, и люди не могли идти дальше. Кто хотел рукой поддержать брюки, того тут же на улице расстреливали. Когда мы шли колонной по улице, я сам видел приблизительно 100—150 расстрелянных. Ручьи крови лились вниз по улице, как будто бы сверху шел красный дождь".

Свидетельница советского обвинения Гражданка Польши Северина Шмаглевская, узница концлагеря Аушвиц-Биркенау (Освенцим): 

"Через несколько минут после рождения ребенка отбирали у матери, и мать больше никогда не видела его. По истечении нескольких дней мать снова шла на работу. В 1942 году не было еще отдельных бараков для детей. В начале 1943 года, когда начали татуировать заключенных, дети, которые были рождены в концлагере, также татуировались. Номер вытатуировывали на ноге. (…) Потому что ребенок очень мал, и номер, состоящий из пяти цифр, не поместился бы на маленькой ручонке. (…) Детей отделяли от родителей перед крематорием и вели их отдельно в газовую камеру. В то время, когда больше всего евреев уничтожалось в газовых камерах, вышло распоряжение, что детей будут бросать в печи крематория без того, чтобы их раньше задушить газом. (…) Детей бросали живыми. Крик этих детей был слышен во всем лагере. Трудно сказать, сколько было этих детей. (…) Не знаю, потому ли, что они желали сэкономить газ, или потому, что не было места в газовых камерах".

Свидетель советского обвинения Самуил Ройзман, бухгалтер и переводчик — польский еврей, побывавший в лагере смерти Треблинка:  

"Привели одну пожилую женщину с дочерью. Она была в последней стадии беременности. Их привели в "лазарет", положили на траву и привели нескольких немцев, чтобы они были при рождении этого ребенка в лагере. Спектакль продолжался два часа. Когда ребенок родился, Менц спросил бабушку, то есть мать той женщины, которая родила, кого она предпочитает, чтобы убили раньше. Она сказала, что просит, чтобы ее убили. Но ясно, что сделали как раз наоборот: сначала убили только что рожденное дитя, потом мать ребенка, а потом бабушку”.

Вы уверены, что вам нужно описание этих же событий в изложении Геринга или Риббентропа? Чего-то не достает в картине зла? 

Жертвы были услышаны – в этом состоит главная заслуга Нюрнбергского трибунала. Который при этом велся как состязательный процесс, с участием сторон, с привлечением адвокатов, с вызовом свидетелей со стороны защиты. Но мир, услышав эти слова, встал на сторону добра и правды. И с тех пор публичное выражений симпатии Гитлеру, в прямом смысле и переносном, считается табу. 

Сохранились мемуары судебных психиатров, которые изучали реакции преступников на свидетельства и доказательства их преступлений. И это самые интересные "интервью с Гитлером", данные не ради хайпа, не публично, не для истории даже, а с осознанием того, что дело кончится смертным приговором. 

Психолог, работавший с нацистами, Густав Гилберт, автор книги "Нюрнбергский дневник", поражается: на Геринга не действовали показания свидетелей. Вот цитата из его дневника в тот день, когда прозвучали свидетельства, которые вы прочли выше. Сразу после Суцкевера и Шмаглевской. В обед. 

"27 февраля. Свидетели уничтожения

(…) Обеденный перерыв. В конце утреннего заседания перед обедом адвокат Дёница обратился к своему клиенту с вопросом:

– Так что же, никто и ничего не знал о том, что происходило? – В ответ Дёниц лишь покачал головой и грустно пожал плечами.

Обернувшись, Геринг бросил через плечо:

– Разумеется, никто! Вы же знаете, как это бывает даже в самом обычном батальоне – командиру батальона неизвестно, что творится на фронте. Чем выше ранг, тем меньше вам известно из того, что творится.

Мне даже трудно было вообразить более убедительного аргумента, который говорил против военной иерархии. Обратившись к извращенной логике милитариста, Геринг нисколько не сомневался, что дает наиболее понятное объяснение.

Когда обвиняемые отправились наверх обедать, Геринг снова стал жаловаться мне, что вынужден сидеть в неотапливаемом помещении. Я изо всех сил старался не сорваться.

– Почему вы не слушаете свидетельские показания? – спросил я его.

– Потому что не хочу слушать, как тысячу раз повторяется одно и то же, – раздраженно буркнул он в ответ.

Обвиняемые спокойно обедали в отведенных для них пяти отсеках."

В этом фрагменте много об устройстве зла. О том, что оно умеет не замечать любые  самые страшные свидетельства. Крики жертв не вызывают боль – они досаждают. Нам хочется думать, что большинство из нас живут в парадигме раскаявшегося грешника, но это далеко не так. И зло настаивает на своем праве раз за разом – не только не раскаиваться, но и на праве нормализации преступления – "подумаешь, оступился". 

Мы уже несколько месяцев изучаем повседневность Нюрнбергского процесса, находясь одновременно в двух реальностях – текущей и исторической. И я должна сказать, со всей горечью – суд добро не выиграло, до конца – нет, не выиграло. Если до сих пор людям больше интересна история Гитлера, а не история Шмаглевской или Суцкевера. Конечно, с тех пор написаны сотни тысяч книг и сняты десятки тысяч фильмов о нацизме и его жертвах. Но любой даже самый завалящий "гитлер" интереснее праведника. Ни одного сериала в прайм-тайм о подвиге милосердия и прощения, но почти все – о преступлениях разной степени тяжести.

Следуя логике и духу Нюрнберга, который нас за шиворот тащит к добру, я решила сделать наоборот – не смотреть кино, снятое Ксенией Собчак о вышедшем на свободу скопинском маньяке Мохове, но прочесть книгу, написанную его жертвой – Екатериной Мартыновой. Нон-фикшн, очень честная и страшная книга о том, как она попала в ад, но вышла из него живой. И что ей помогло выйти. Екатерина пишет, что все время заточения обе узницы педофила молились. Эта книга о том, как вера спасла человека. В буквальном смысле. "С самого начала нашего пребывания в плену мы начали молиться. Перед сном, приемом пищи или просто когда становилось совсем невыносимо, я и подруга по очереди зачитывали три короткие молитвы, напечатанные на бумажной иконке, которую Лена всегда носила с собой. Потом необходимость считывать их отпала, так как все слова отлетали от зубов. Я молилась за родителей, сестру, бабушку. Просила дать им веру в то, что я жива, терпения дождаться меня, сил не падать духом:

"Господь Всемилостивый и Всемогущий, помоги моей маме, унеси прочь все ее тревоги и утоли все печали. Сохрани ее доброе сердце от душевных мук и спаси от всех страданий. Отведи от моей мамы все недуги, телесные и душевные, исцели от всех болезней. Будь милостив, Боже, к моей маме, укрепи ее веру в Тебя и одари силой. Ради Матери Твоей, Пречистой Девы Богородицы, услышь мольбу мою. Не оставляй, Господь, мою маму в бедах и трудностях без Своей защиты. Яви ей Свою благодать и снизошли на нее безграничную милость. Ты всегда слышишь молитвы мои, идущие от самого сердца. Мама – это самое дорогое, что есть у меня. Прошу Тебя, Господи, о том, чтобы я всегда была ей благодарна за все, что она делает для меня.

Молилась я и о том, что бы Господь не покарал меня последней карой – не дал забыть родные лица… Заключенные в этом подземелье, мы имели все шансы сойти с ума. Молитва Богу Всевидящему и Всемогущему – последнее прибежище отчаявшихся, тех, у кого не осталось уже никаких надежд на человеческую помощь и участие…"

Я бы хотела вглядеться в добро поближе. Посмотреть, что за человек смог прожить 3 года 7 месяцев в плену, без света, воздуха, любви, в насилии и боли, но сохраниться. Вот такой сериал я бы хотела в прайм-тайм. Но у добра пока еще низкий рейтинг. И Нюрнберг до конца не победил. За итоги его до сих пор приходится бороться.

Проверьте себя – а кто вам интереснее, "гитлер” из соседнего подъезда, устроивший конец света в Скопине, или девочка, которая смогла выбраться из ада и остаться человеком? Не очарованы ли вы сатаной? 

Обществу в целом надо решить – следовать ли логике Нюрнбергского суда, запретившего контакты с преступниками в обход судебной системы, или сохранять свободу разглядывать во всех подробностях смердящее зло. Но прежде чем решать, хотелось бы саморефлексии: не очарованы ли мы сатаной, которого мы принимаем за свободу? 

Для всех, голосующих за изучение зла без специальных средств защиты – статуса судьи или следователя, диплома психиатра – предупреждение. Один из психиатров, работавших с нацистами – Дуглас Келли – закончил свои дни так же, как и исследуемый им Геринг – принял капсулу с цианидом. Он так долго исследовал их, так пристально вглядывался в зло, что нацизм инвалидизировал его самого. К вопросу о том, кто кого исследует: ты изучаешь зло или оно всматривается в тебя. Журналистам стоит соблюдать технику безопасности. Ну разве что ты Достоевский – не тварь дрожащая с микрофоном, а право имеешь.