У Нюрнбергского процесса было и еще одно название, неофициальное: "процесс шести миллионов слов". Именно столько их прозвучало, именно столько перевели синхронисты, именно столько услышал и прочел мир. На международном трибунале над фашистскими преступниками работало 315 журналистов и писателей из тридцати одной страны. За месяцы, что шел Нюрнбергский процесс, созданы тысячи газетных статей и очерков, сделано 25 тысяч фотографий, снято несколько десятков фильмов.
"Холодным, сырым и туманным ноябрьским утром 1945 года с Центрального аэродрома в Москве вылетели два транспортных самолета "дакота", взявших курс на запад, – вспоминал глава берлинского отделения ТАСС Даниил Краминов. – На жестких металлических скамьях, вытянувшихся вдоль стенок с редкими круглыми окошками, сидели уже немолодые, несколько старомодно, но тепло одетые люди. Их имена, записанные бортпроводником в пассажирских листах, были хорошо известны в Советском Союзе, а также и за его пределами".
Это были прославленные художники-карикатуристы, кинорежиссеры и операторы, известные военные корреспонденты. Все они летели в Нюрнберг: прессу и документалистику СССР представляли на Международном трибунале в общей сложности 45 человек. В десант входили и маститые писатели – Всеволод Вишневский и Леонид Леонов, Константин Федин и Всеволод Иванов, Семен Кирсанов и Юрий Яновский. Лучшие в советской публицистике перья были остро заточены: они призваны донести до всего мира необходимость совершающегося в Нюрнберге возмездия.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198411.jpg)
Смерть смерти!
Мысль о том, что осудить нацистское зло должны те, чьи слова значимы для мира, была не нова. Летом 1942-го, когда решение о будущем трибунале еще не оформилось, сподвижник Рузвельта Гарри Гопкинс предлагал создать неофициальную Международную комиссию, в которую вошли бы признанные авторитеты. От Испании - Хулио Альвартес дель Вайо – публицист и социалист, бежавший от режима Франко в эмиграцию. От Италии – тоже политик и тоже эмигрант, впоследствии министр иностранных дел Карло Сфорца. Место от нашей литературоцентричной страны было зарезервировано за Алексеем Толстым – знаменитым "красным графом", после эмиграции отлично вписавшимся в советскую номенклатуру, лауреатом трех Сталинских премий первой степени.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/199195.jpg)
Примечательно, что именно Толстой принимал участие в первом в мире открытом процессе над нацистскими преступниками, который проходил в декабре 1943-го в Харькове.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198312.jpg)
Тот процесс не только стал юридическим прецедентом, но и заложил принципы, согласно которым подобные трибуналы освещали впоследствии. Так, в Харьков, помимо советской прессы, съехались репортеры "Нью-Йорк таймс", "Таймс", "Дейли экспресс". "В 1945 году хотели собрать фильм о Толстом из материалов кинохроники, - вспоминал поэт Валентин Берестов. - Оказалось, Алексея Николаевича больше всего запечатлели на пленке как члена Чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских преступлений. Фашизм отступал, и обнажались его страшные следы. Готовился счет, предъявленный потом на Нюрнбергском процессе".
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/199157.jpg)
Пожалуй, после смерти Толстого в феврале 1945-го, самым известным публицистом оставался Илья Эренбург. Крупнейший мастер антинацистской пропаганды, он был военным корреспондентом в Испании, а в СССР окончательно вернулся, только когда нацисты заняли Париж. Эренбург напечатал за годы войны полторы тысячи статей, впервые употребил словосочетание "День Победы" и стал автором призыва "Убей немца!". Переоценить его слово в годы войны было невозможно, газеты с его публикациями зачитывали до дыр. Гитлер называл Эренбурга злейшим врагом Германии, а в конце войны даже официальная советская пропаганда его приструнила, посчитав риторику и стилистику уже разжиганием ненависти к немецкому народу.
Злейший враг Германии
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198821.jpg)
Процесс начался 20-го ноября 1945-го. В это время писатель находился в Европе, откуда отправлял в "Известия" свои "Письма из Югославии". Получив предложение поехать в Нюрнберг, немолодой, легко одетый Эренбург решил купить пальто. В послевоенном Белграде это оказалось проблемой, пока о планах писателя не узнал один чудом выживший еврей-лавочник. Он сказал: "Смерти избежали три скорняка. Если Илья Эренбург едет на суд кровопийц, то мы умрем, а достанем ему пальто. Пусть они видят, что мы можем шить. Вы должны сказать, чтобы их всех повесили..." В Нюрнберг писатель въезжал в роскошном полушубке.
К этому времени лимит пропусков в здание суда для советской стороны был уже исчерпан, но публицист пригрозил: "Я сейчас же уеду. Пусть станет известно, что Эренбурга не пустили на процесс гитлеровских разбойников". Пропуск нашелся. Эренбург был узнаваем во всем мире, и в коридорах суда ему не давали прохода. Узнали его и подсудимые. Карикатурист Борис Ефимов вспоминал: "Появление его лохматой седой головы и слегка сутулящейся фигуры в коричневом грубошерстном костюме с многочисленными орденскими ленточками на груди не остается незамеченным... Я вижу, как обращается в сторону вошедшего мутный взор Розенберга, слегка поворачивает надменную физиономию Кейтель, и "сам" Геринг косится на Эренбурга заплывшим, налитым кровью глазом".
![](https://nuremberg.media/images//07e5/06/19/198436.jpg)
В Нюрнберге Илья Григорьевич написал два очерка, и в них есть все, чем славна судебная хроника процесса: от презрения к преступникам до веры в будущую победу гуманизма, от напоминания о слезах и горе, выплаканных Европой, до ненависти к фашистскому режиму. "Мораль истории": "…Что касается личностей подсудимых, то что о них сказать? Перед нами мелкие злодеи, совершившие величайшие злодеяния. Каждый из них душевно и умственно настолько ничтожен, что, глядя на скамью подсудимых, спрашиваешь себя: неужто эти злобные и трусливые выродки обратили Европу в развалины, погубили десятки миллионов людей?
Но если для созидания нужен гений, для разрушения его не требуется: убить Пушкина мог и дегенерат, сжечь книги Толстого мог и дикарь. (…) Чувствуешь горячее дыхание истории. Повесят преступников: того требует совесть. Но осудят не только фашистов — осудят и фашизм. Осудят тех, кто его породил, и тех, кто хочет его воскресить, — его предтеч и его наследников. Народы слишком много пережили горя, они не сводят глаз с Нюрнберга. Здесь и старая черногорка, детей которой немцы сожгли, и друзья Габриеля Пери, и та женщина из Мариуполя, которая говорила мне, что, когда ее дочку немцы раздели, девочка плакала: "Холодно, дяденька, я не хочу купаться", а "дяденька" ее закопал живой, здесь и вдова русского солдата, здесь и дети из Лидице, здесь все, здесь все мои близкие, все друзья, люди, в ком есть сердце, и все они говорят: "Уберите с земли фашистов! Уберите из душ, из голов миазмы фашизма. Пусть будут колосья, и дети, и города, и стихи, и пусть будет жизнь! Смерть смерти!" ("Известия", 1 декабря 1945-го).
Читайте также
Ничего не забыто
Сталин лично одобрил список из 24 советских журналистов для отправки в Нюрнберг. Затем советское представительство постепенно расширили до 45 человек – и из-за конкуренции между Совинформбюро и ТАСС, и чтобы не отстать от американо-британского освещения международного процесса. Публикации о процессе в газете «Известия» сопровождались серией карикатур Бориса Ефимова "Фашистский зверинец". В состав делегации входили и трое знаменитых карикатуристов творческой группы "Кукрыниксы" – Михаил Куприянов, Порфирий Крылов и Николай Соколов.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198869.jpg)
Конечно, съехавшиеся на Нюрнбергский трибунал "с лейкой и блокнотом" были совсем разными: по силе таланта, по темпераменту, в конце концов, по рангу. Связывало их то, что практически все имели за плечами фронтовой опыт и личную уверенность в справедливости возмездия. Военными корреспондентами работали как "зубры", так и репортеры: Борис Полевой (пять боевых орденов) и Давид Заславский, Михаил Долгополов (в Нюрнберге оказался старше многих, за что получил прозвище "Папа", а в мирной жизни писал о цирке) и подполковник Юрий Корольков, Василий Величко и Виктор Шестериков. И многие другие.
В начале процесса их всего сильнее поражала мирная обыденность подсудимых. "Как-то в морозном коридоре я разговаривал с Всеволодом Ивановым, - вспоминал написавший о трибунале множество очерков Борис Полевой. - Он недоуменно меня спросил: "Как это все понять?.." Я ответил: "Не знаю". Судьям было нетрудно разобраться: состав преступления был налицо. А мы, писатели, хотели понять другое: как эти люди стали такими, способными на все то, о чем шла речь, и как могли другие люди беспрекословно выполнять их приказы? Хотели понять, но не могли. (…) Кровавая бухгалтерия, и только". Определение "банальность зла" появится только спустя годы.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198963.jpg)
Но от представленных на трибунале доказательств нацистских деяний даже видавшие всякое мужчины не могли заснуть без снотворного. Тот же Борис Полевой писал, что после допроса Геринга только в одном мог найти забвение. Вынужденные слова "второго наци" Германии и "верного паладина Гитлера" о "загадочном" советским человеке, которого не понимала и не понимает буржуазная Европа, заставили его вспомнить о своем фронтовом знакомом, летчике-истребителе Алексее Маресьеве. "Повесть о настоящем человеке" была написана за 12 дней. Именно Нюрнберг окончательно превратил Полевого из очеркиста в известного всей стране прозаика.
"Халдейники" и "курафеи"
Если говорить на принятом среди снайперов пера сленге, Борис Полевой переродился из "халдейника" в "курафея". Дело в том, что в разрушенном городе журналисты жили согласно статусу. Признанные и заслуженные – одним словом, корифеи - получили номера в "Гранд-отеле", народ попроще поселили в пресс-кемпе, на территории дворца карандашного короля Иоганна Фабера. Оттого отель, по воспоминаниям, стали иронически называть "курафейник", а пресс-кемп – "халдейник": среди его постояльцев был фотокорреспондент капитан Евгений Халдей. Вторым прозвищем замка Фабершлосс стало "Замок ужаса" – из-за невероятной безвкусицы обстановки.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198629.jpg)
Но история стирала разницу в статусах. Константин Федин, жил, конечно, в "курефейнике" (по дороге, в Берлине, он попал в автоаварию, и добрался до Нюрнберга только к середине января).
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198725.jpg)
А совсем молодым человеком он когда-то зарабатывал на жизнь, играя на скрипке как раз в "халдейнике", где тогда был ресторанчик. Федин покинул Нюрнберг, когда началась Первая мировая, и вот, вернулся спустя 30 лет, разнося по миру горькое эхо уже другой войны. Его судебные очерки, пожалуй, самые поэтичные. Преступники скульптурно вылеплены ("Развеянный дым"), свидетели обвинения, узники Маутхаузена и Освенцима, взывают к отмщению ("С высоты последней ступени"). "На разбитом баркасе": "Когда я вглядываюсь в скамью подсудимых, она мне кажется разбитым баркасом, за борт которого уцепились полупокойники-пираты. Баркас трещит. Уже не осталось на нем ни снастей, ни спасательного круга, ни надежного обломка. Все смыла прочь бурная волна. Но вцепившиеся в борта руки судорожно крепки в своей предсмертной хватке. (…) Годами вели они разбой в беспредельной открытой воде земного шара. Их команды заходили далеко от германских берегов — в Атлантику и в Баренцово море, в Индийский и Великий океаны. Всюду, где плавал человек, они стремились захватить беспощадное господство. Всюду, куда достигали их стальные подводные снаряды-лодки, прозрачная голубая вода морей траурно мутнела от человеческой крови". ("Известия", 25 января 1946-го).
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198027.jpg)
А вот Леонид Леонов, ставший судебным хроникером еще на Харьковском процессе, скорее неистов. Его слова тоже слышали в мире: еще в 1942-м Леонов написал два письма "Неизвестному американскому другу" – напоминание об ответственности всех стран за судьбы человечества, о необходимости открытия второго фронта. Письма транслировали крупнейшие радиостанции США. И уже к середине 1940-х повести Леонова охотно там переводили.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198364.jpg)
Очерк "Гномы науки" об экспериментах, которые проводили над заключенными Дахау нацистские светила медицины: "...Мне кажется, что утомление всякой цивилизации начинается с помрачения национальной морали. За тысячу лет много ли раз пытался Запад промыть и почистить старые, запущенные водоемы своей культуры? Благодеяния цивилизации становятся людским проклятьем, когда они не освящены мечтой о всечеловеческом счастье. Тогда цивилизация выходит на столбовую дорогу истории, убогий и облезлый зверь, и грызет все, что попадается ей на пути, пока не проучит ее кто-нибудь гневный палкой в подворотне. (…) Я кланяюсь вам отсюда, всем врачам моей страны, генералам и рядовым советской медицины, которые радуются, как личному счастью, принимая на руки маленькое тельце нового гражданина вселенной, и горюют, как о собственном несчастье, когда смерть крадет у них из-под рук свою добычу. Я думаю о нашем простом сельском враче (…), у которого порой единственный инструмент - безупречное мастерство и проникновение в инженерию человеческого тела. Он видит в человеке не кролика, как эти гномы из Дахау, а прежде всего - свободного творца хлеба, песен и машин. Только воистину живое умеет ценить жизнь. И потому безвестный врач где-нибудь в крохотном городке Чистополе на Каме представляется мне – из университетского города Нюрнберга – величайшим гуманистом на свете". ("Правда", 22 декабря 1945-го).
![](https://nuremberg.media/images//07e5/06/19/198044.jpg)
От пафоса до памфлета
Но самым громким советским рупором в многоголосом пуле трибунала стал, безусловно, Всеволод Вишневский, написавший в Нюрнберге больше двадцати очерков. Капитан 1-го ранга, заслуживший свои первые награды еще в Первую мировую, он даже на поздравления отвечал по-военному: "Служу Советскому Союзу!" Своей задачей Вишневский считал "научный, систематический анализ национал-социализма — современного капиталистического "модерна" в немецком обличии". И очерки писал столь же патетически, будто печатая шаг. "Ничего не забыто": "Замысел преступников, сидящих на скамье подсудимых, был авантюристически размашист: "Германия — это Европа", "Германия — это земной шар", — говорили они. Им хотелось своим хриплым криком из Берлина командовать всем человечеством, поворачивать его, как им угодно, и дрессировать в свете немецких факелов и под рев прусских оркестров. Им хотелось выстроить все нации по шнурку и дать им своих рейхслейтеров. (…) Да — все это было. И пусть память наша не упустит ничего. Пусть она и здравый наш смысл, и неумирающая вера наша в светлый мир, в любовь и дружбу, в братские начала человеческого труда, в общий прогресс помогут нам начисто и навсегда убрать из этого мира кошмар фашизма". ("Правда", 16 декабря 1945-го).
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198681.jpg)
Однако одновременно с высоким штилем Вишневского в Москву летели совсем иные строки, скорее, памфлетные. Их автор – фельетонист Семен Нариньяни, после войны достигший такой известности, что Райкин упоминал его в своих монологах. В коридорах трибунала Нариньяни прославился шуткой:
"Что-то сегодня Геринг выглядит каким-то измятым? - Ничего, еще отвисится".
Этот голос тоже был необходим. "О них и вообще": "…Что же касается бывших нацисток, то, если верить местным газетам, засидевшиеся нюрнбергские фрау заняты главным образом составлением объявлений. (…) "Фрейлен 35 лет, рост — 172 сант., вес — 84 кил., материально обеспечена. Ищет спутника жизни. Предпочтение будет оказано пострадавшему от нацизма или еврею". Геринг и Штрайхер еще не повешены, а златокудрые нацистки думают уже о том, как выгоднее приспособиться к новым условиям.
Нюрнбергский процесс несколько затянулся. (…) Затяжка сеет кое-какие несбыточные иллюзии и у подсудимых. Некоторые из них продолжают еще на что-то надеяться. Дениц и Редер сидят в темных очках. Гросс-адмиралы берегут глаза от электрического света. Геринг кутается в тюремное одеяло, как в плед: приговоренный к смерти боится насморка. Франк бреется два раза в день, он ходит в суд, как на службу. (…) Распорядок совсем не обременительный. И все же Розенберг укоризненно смотрит на судей, если вечернее заседание заканчивается на пять минут позже установленного регламента. Философ расизма смотрит на часовые стрелки и думает, что время работает на него. Увы! Над скамьей подсудимых тоже висят часы. Смотреть нужно на них. Они отсчитывают последние минуты преступникам".
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/199017.jpg)
Их нравы
Процесс продолжался долгие десять месяцев. В советской прессе тема оставалась востребована, западные журналисты, написав о первых заседаниях, "хирели" без сенсаций. И когда во Дворце юстиции раздавались звуки гонга, извещавшие о том, что следует ждать беспрецедентной новости, сбивали друг друга с ног.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198577.jpg)
Режиссер Роман Кармен рассказывал: "У американских корреспондентов очень интересная система письма. У нас делается так: мы уходим из зала суда, потом Вишневский, Полевой или Всеволод Иванов пишут корреспонденции. (…) Американский корреспондент выхватывает что-то: "Защитник Геринга требует то-то и то-то... Трибунал ему в этом отказал". Поднял листок уже на телеграфном бланке. Сразу к нему бесшумно несётся курьер и несёт листок на телеграф".
С одной стороны, советские публицисты погоню за "жареным" порицали. Тем более что иногда мировая пресса "выпускала из рукава нюрнбергские утки" (Нариньяни). И, скажем, американская газета "Stars and Stripes" сообщала о том, что советский обвинитель генерал Руденко пытался застрелить Германа Геринга. Или что 20 тысяч эсэсовцев, убежавших из лагеря Дахау, движутся к Нюрнбергу, чтобы освободить того же Геринга из тюрьмы. С другой стороны, так или иначе, журналисты из СССР столкнулись с конкуренцией и задумались.
Западная пресса не была монолитной, и политика газет разнилась. Но многие из западных журналистов были просоветскими или, по крайней мере, лояльными. Как Ральф Паркер, работавший в Москве, а впоследствии оказавшийся двойным агентом и оставшийся жить в СССР. Или участники движения Сопротивления чешский прозаик Ян Дрда и поляк Эдмунд Османчик. Был в пресс-пуле и норвежский журналист Вилли Брандт – тот самый, кому в 1969 году суждено стать канцлером Германии, тот самый, кто в 1970 году опустится на колени в Польше, перед памятником героям и жертвам Варшавского гетто. В день журналисты отправляли своим агентствам до 120 000 слов, печатавшихся затем в виде статей и новостных заметок по всему миру.
Первым корреспондентом United Press International был Уолтер Кронкайт, в будущем – легендарный телеведущий вечерних новостей СВS с колоссальным уровнем доверия со стороны американцев.
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198533.jpg)
Нюрнбергский процесс освещали журналисты Маркиз Уильям Чайлдс и Юджин Дэвидсон. Последний писал в книге "Суд над нацистами": "Обвиняемые вели себя как люди, очнувшиеся от фантастического сна, в котором они играли придуманные кем-то роли; теперь они очутились в реальном мире, отвергающем нацизм, в котором убийство невинных людей всегда наказуемо, и взглянули на собственные зверства с недоверием и ужасом".
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198101.jpg)
Прослеживались, однако, и иные тенденции. Как позже отметит в книге "Охотники за нацистами"» Эндрю Нагорски, "маститые журналисты, среди которых были такие звезды, как Уильям Ширер, Уолтер Липпман и Джон Дос Пассос, поначалу испытывали заметный скепсис: "Все это только шоу, надолго оно не затянется, и все равно их всех скоро повесят". А в США драма, разворачивающаяся в зале суда, не только вызывала недоверие, но и разжигала оппозиционные настроения противостоящих политических сил. Мильтон Майер писал в своей колонке для журнала "Прогрессив": "Месть не поднимет мертвых из могил", утверждая, что "доказательств из освобожденных концлагерей в обычной юридической практике было бы недостаточно для обвинения таких масштабов". А критик из "Нейшн" Джеймс Эйджи даже предположил, что документальный фильм о Дахау, показанный в зале суда, был пропагандистским преувеличением".
Инженеры человеческих душ
Прилетали на трибунал и европейские и американские писатели. Например, старшая дочь Томаса Манна Эрика Манн – немецкая юмористка, журналистка и автор детских книжек. Гвардейский капитан Ричард Луэллин, автора романа 1939-го года "Как зелена была моя долина". Такие разные люди, как интеллектуалка и феминистка из Аргентины Виктория Окампо, прославившаяся еще и тем, что ей посвящали свои произведения Игорь Стравинский, Хорхе Луис Борхес и Грэм Грин. И англичанка Гитта Серени – ее называли женщиной, которая пыталась очеловечить монстров.
![](https://nuremberg.media/images//07e5/06/19/198255.jpg)
Она с детства интересовалась нацизмом, а познакомившись в Нюрнберге с архитектором Гитлера Альбертом Шпеером, впоследствии выпустила его биографию. Есть у нее книга и о коменданте Собибора и Треблинки Франце Штангле. Неоднократно присутствовал на слушаниях Эрнест Хемингуэй.
31-го марта до 3 апреля 1946-го на трибунал прибыл почетный гость – знаменитый британец Ивлин Во, чей роман "Возвращение в Брайдсхед" входит в сотню лучших англоязычных романов XX века. Во время войны он служил в морской пехоте и участвовал в десантной операции в Ливии, получил звание капитана, со специальным заданием побывал в 1944-м в Югославии. В 1980-м было обнародовано его письмо сыну Черчилля Рэндольфу:
"Заметки о Нюрнберге. Сюрреалистический спектакль. Среди груды развалин, отдающих трупным запахом, два дома: роскошный отель и не менее роскошное здание суда. Барочный зал кайзера Вильгельма. Мебель и освещение функциональны. Нескончаемый приглушенный щебет переводчиков. Перевод почти синхронный. Странное ощущение: видишь, как переругиваются двое здоровенных мужчин, а из наушников в это же самое время раздается визгливый женский голосок с американским акцентом. Очевидный парадокс: на судейской скамье восседают с застывшими квадратными лицами русские — все как один в высоких сапогах и с эполетами; все остальные в гражданском. Русские неподвижны, напряженно, как-то ошарашенно вслушиваются; вид такой, как у венецианских послов при дворе персидского шаха во времена Возрождения. (…) В Геринге, как и в Тито, есть что-то от почтенной матроны средних лет. Риббентроп напоминает жалкого школьного учителя, над которым постоянно измываются ученики. Он знает, что не подготовился к уроку, и знает, что ученикам это известно. Он только что допустил ошибку, решая на доске арифметическую задачу, и его подняли на смех. Он знает, что в этой школе ему рассчитывать не на что, и все же надеется продержаться до конца семестра, чтобы получить «положительную характеристику» и устроиться в другую школу — похуже. Лжет машинально, по мелочам и без всякой выгоды для себя (…). Английские юристы демонстрируют завидное рвение и esprit de corps (честь мундира – прим.Ред.). Никакой пресыщенности. Трудятся в поте лица в полной уверенности, что делают дело исторической важности".
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198205.png)
Что ж, не зря Ивлин Во заслужил славу сатирика. Правда, в конце письма он все же припишет: "Пожалуйста, не цитируй меня ни при каких обстоятельствах, чтобы не получилось, будто я плачу неблагодарностью за приглашение на процесс или же скептически отношусь к тому, что здесь происходит…"
![](https://nuremberg.media/images/07e5/06/19/198153.jpg)
Может быть, именно здесь проходил раздел в отношении писателей к происходящему в зависимости от того, где и как им выпало пережить войну. Пресыщенный Во был сосредоточен на деталях, скептичен и ироничен. Практически уничтоженный жизнью в нацистской Германии Ганс Фаллада пытался понять, как жить дальше, - Константин Федин вспоминал: "Нервический, болезненно-нетерпеливый, он говорил обрывисто, внезапно задавая вопросы: "Простые немцы должны знать: что же дальше? Нюрнбергский процесс им безразличен, они боятся, что их вновь обманут. Они ненавидят свое прошлое, но не видят ясного будущего". Французский публицист Раймонд Картье, в том же году написавший книгу "Тайны войны. По материалам Нюрнбергского процесса", констатировал: "Суд над ними был судом над режимом в целом, над целой эпохой, над всей страной". А поэт Семён Кирсанов в своей корреспонденции в газету "Труд" признавался, что для описания увиденного и осмысления пройденного не хватает средств: "Еще не явился художник с даром Дорэ, поэт с гением Данте, способный явить миру чудовищный образ земли, если бы она могла быть покорена гитлеровцами. Лагери Дахау и Освенцима – только черновики, задуманного немцами. Во вселенной, устроенной на гитлеровский лад, существовал бы один закон – фантазия холодного изувера".